Книга машин

Художник П.Перевезенцев

Герой С. Батлера изучает историю Эрефона, пытаясь понять, какие необычайные события и идеи могли привести к повсеместному уничтожению сложных машин и механических устройств. В руки герою попадает печатная копия работы, изданной пятьсот лет назад и вызвавшей неисчислимые бедствия и многочисленные жертвы. Он переводит объемистый трактат эрефонского пророка. Первую его часть мы опубликовали в предыдущем номере. В этом выпуске – окончание трактата.

Паровоз, как и человек, нуждается в пище и пожирает ее огнем; воздух поддерживает горение так же, как жизнь человека; как и у человека, у паровоза есть и кровообращение, и пульс. Допускаю, что человеческое тело более адаптивно, но ведь оно – старейший продукт. Дайте паровозу вполовину меньше того срока, что существует человеческая раса, прибавьте нашу безрассудную и непреходящую страсть к совершенствованию механизмов – и представьте, каких высот достигнет это устройство!
Вероятно, определенные функции паровоза останутся неизменными на протяжении многих лет – даже после того, как паровые котлы уступят место более совершенным устройствам. Так, поршень и цилиндр, балансир, маховик и другие части машины, видимо, сохранятся – подобно тому как на протяжении веков человек и низшие животные едят, пьют и спят так же, как и прежде. <…> Некоторые могут сказать, что, поскольку основные функции и детали паровоза определены раз и навсегда, он вряд ли существенно изменится когда-либо в будущем. В это наивное суждение поверить трудно. Меняться он будет непременно и будет приспосабливаться к бесчисленному множеству новых целей точно так же, как менялся, приспосабливался и совершенствовал свои умения человек в борьбе с дикими зверями.
Для паровозной топки кочегар – такой же повар, что и тот, кто готовит еду для нас. Примите во внимание углекопов и вспомогательных рабочих в шахтах, торговцев углем, людей, перевозящих уголь на поездах и кораблях, – вот какая армия слуг нанята машинами! Разве число тех, кто служит машинам, не меньше тех, кто обслуживает людей? А не поглощает ли пищу машина точно так же, как делает это здоровый работник? Не сами ли мы создаем тех, кто наследует нашу планету? Мало-помалу, ежедневно и ежечасно мы вносим улучшения и уточнения, добавляем новые функции и возможности самоуправления и саморегуляции, что рано или поздно превзойдут любой известный интеллект.
Пища для машины – новое ли это понятие? Плуг, лопата, тачка приводятся в движение нашими желудками; топливо, что приводит их в движение, должно сгореть в печи, которой является нутро человека или его лошади. Чтобы вскопать почву, человеку потребны хлеб и мясо – то топливо, что заводит лопату. Энергию плугу, влекомому лошадью, дают трава или овес, сгорающие в ее желудке; без этого топлива работа прекратится точно так же, как остановится двигатель после затухания топки.

Но главной причиной, дающей повод для тревоги, является то, что если раньше лишь живые существа служили машинам желудками, то сейчас появилось множество машин, имеющих собственную пищеварительную систему и, значит, поглощающих и перерабатывающих свою еду самостоятельно. Это невиданный шаг вперед, шаг к тому, чтобы стать если не живыми существами, то чем-то подобным нам и чем-то отличающимся от нас не более и не существеннее, чем животные отличаются от растений. И хотя человек, во многих отношениях, останется существом высшим, разве не заведено так в природе, что животные, давно и безоговорочно уступившие человеку первенство, в некоторых аспектах его превосходят? Разве не позволила природа муравью и пчеле сохранить превосходство над человеком в организации сообществ и в социальных отношениях, птице – в перемещении по воздуху, рыбе – в плавании, лошади – в силе и быстроте, собаке – в самопожертвовании?

Многие из тех, с кем я обсуждал этот предмет, говорили мне, что машина никогда не станет живой или даже отчасти одушевленной, так как у нее нет репродуктивной системы и таковая никогда не возникнет. Если они имели в виду, что машины не женятся и вряд ли возможно представить себе семейный союз двух паровозов с малышами, играющими у ворот депо, я готов принять этот аргумент. Но возражение это не особенно убедительно. Никто и не ждет, что все функции ныне существующих организмов в точности повторятся в новом классе живого мира. Репродуктивная система животных совсем не такая, как у растений, но и та и другая суть репродуктивные системы. Что, разве природа уже исчерпала все свои возможности?
Если машина способна систематически воспроизводить другую машину, мы без сомнения скажем, что она обладает репродуктивной системой. Что есть репродуктивная система, как не система для воспроизведения себе подобных? Но ведь уже сейчас большинство машин регулярно производится другими машинами. Скажут, что делать это их заставляет человек. Это так; но разве не насекомые делают многие растения способными к воспроизводству, и разве не исчезнут с лица земли целые семейства растений, если прекратится их опыление посредниками, ничего общего с ними не имеющими? Станет ли кто-нибудь утверждать, что красный клевер не имеет репродуктивной системы потому, что шмель (и только шмель) способствует и поощряет его к воспроизводству? Никто. Шмель является частью репродуктивной системы красного клевера. Каждый из нас произошел из микроскопических животных, организм и сущность которых были совершенно отличными от наших. Они существовали и действовали согласно своей природе, не обращая никакого внимания на то, что об этом подумаем мы. Эти крохотные создания – часть нашей собственной репродуктивной системы, так отчего же не можем мы сами быть частью машинной?
Но те машины, что производят другие машины, не воспроизводят себе подобных. Втулку сделает станок, но сама втулка не сумеет произвести другую такую же. Но опять же, обратившись к природе, мы обнаружим огромное множество аналогий, научающих нас, что репродуктивная система необязательно нацелена на воспроизведение объектов того же вида, что и родитель. Не так уж много созданий, воспроизводящих в точности себе подобных! Скорее, воспроизводится нечто, что лишь со временем приобретает родительские черты. К примеру, гусеница бабочки плетет вокруг себя кокон, в котором превращается в куколку, из которой появится новая бабочка; и хотя я с готовностью признаю, что современные машины имеют не более чем зачатки истинно репродуктивной системы, разве мы не выяснили только что, что они совсем недавно приобрели зачатки желудка и рта? Тот мощный рывок, который они совершили для приобретения пищеварительной системы, может быть повторен для получения системы репродуктивной.
Возможно, что эта система во многих случаях станет лишь замещающей. Возможно, что плодоносящими будут лишь некоторые виды машин, в то время как остальные члены класса станут выполнять другие функции, полезные для новой механической системы в целом – так же, как множество муравьев и пчел прямо не участвуют в продолжении рода, а добывают и хранят пищу для производителей и потомства. Подобие совершенно необязательно должно быть полным, тем более сейчас, – да возможно, никогда и не будет. Но разве для нас недостаточно уже имеющихся аналогий, чтобы задуматься о собственном будущем и серьезно отнестись к нашей обязанности ограничить зло, пока это еще в наших силах? Машины – в определенных пределах – способны порождать себе подобных, и не важно, насколько схожи родитель и отпрыск. Вероятно, каждый класс машин будет иметь своего собственного механического производителя, а самые высокоорганизованные будут обязаны своим рождением не двум, а гораздо большему количеству родителей.
Все мы заблуждаемся, рассматривая любую сложную машину как единое целое; в действительности это город или сообщество, каждый член которого взращен по роду его. Для нас машина едина, мы ее индивидуализируем и даем ей имя; глядя на собственные конечности и туловище, мы знаем, что их сочетание, формирующее индивидуума, идет от единого центра воспроизводства, а потому полагаем, что ни одно воспроизводство не может иметь место без единого центра. Но такое предположение ненаучно, и тот очевидный факт, что ни один паровоз – или одна пара паровозов – еще не произвел себе подобного, еще недостаточен, чтобы говорить, что у паровозов нет репродуктивной системы. Истина в том, что каждая деталь паровоза происходит от собственных, особенных родителей, чьей задачей является породить эту и только эту деталь. Сочетание же деталей в единое целое – это совершенно другой отдел механической репродуктивной системы. Она настолько сложна уже сейчас, что охватить ее взглядом или даже мыслью очень трудно. 
Да, но насколько проще, умнее и организованнее станет она за следующую тысячу лет? А за двадцать тысяч лет? Человек стремится к собственной выгоде и проводит бессчетные часы, измышляя и производя машины, которые все лучше и увереннее порождают другие машины. Он уже преуспел в том, что совсем недавно казалось невозможным, и, похоже, улучшениям нет предела, если только позволить им накапливаться и множиться из поколения в поколение. Необходимо помнить, что тело человека стало таким в результате всевозможных, зачастую случайных изменений, происходивших многие миллионы лет. Организация его никогда не менялась с той быстротой, с которой происходит усовершенствование машин. Это настолько тревожащий факт, что мои постоянные и частые повторения сказанного должны быть поняты и прощены». 

Здесь следует очень длинное и трудное для перевода отступление, в котором автор рассказывает о существовавших прежде родах и видах машин. Он пытается подкрепить свою теорию ссылками на сходство между многочисленными машинами различных типов, что должно свидетельствовать о наличии у них общего предка. Все машины он разделяет на отряды, семейства, виды, подвиды, группы, подгруппы и так далее. Ему удалось отыскать связующие звенья между устройствами, не имеющими, казалось бы, ничего общего, а также показать, что в прошлом таких взаимосвязей было гораздо больше. Он отмечает атавистические тенденции и существование рудиментарных, слабо развитых и совершенно бесполезных органов у многих машин. Это доказывает их общее происхождение от единого предка, у которого данные органы несли функциональную нагрузку.

Мне приходит на ум один случай, связанный с трактатом («Книга машин». – Ред.). Джентльмен, что вручил его мне, захотел рассмотреть мою курительную трубку; он внимательно изучал ее и, дойдя до небольшой выпуклости на дне трубочной чаши, с энтузиазмом объявил ее рудиментарным органом. Я поинтересовался, что имеется в виду.
«Сэр, – ответил джентльмен, – этот орган идентичен ободку на дне чашки. Формы различаются, но функция одна и та же. Бугорок этот призван предотвратить порчу стола, когда на него кладут горячую трубку. Обратившись к истории табачных трубок, вы наверняка обнаружите, что их ранние образцы имели выступы другой формы. Они были широкими и плоскими, а потому раскуренную трубку могли без опаски класть на стол. Шло время, функция эта постепенно отмирала и стала в конце концов рудиментарной. 
– Меня не удивит, – продолжал он, – если со временем этот орган претерпит дальнейшие превращения и приобретет форму орнаментного листа, декоративного завитка или станет, скажем, бабочкой, а некоторые трубки лишатся его совершенно».
По возвращении в Англию я припомнил нашу беседу и обнаружил, что мой знакомый оказался прав.

Но вернемся к трактату. Далее следовало: «Давайте вообразим, что в очень давнем геологическом периоде существовала некая ранняя форма растительной жизни, наделенная способностью мыслить. Что могла бы она сказать о зарождающейся бок о бок с нею жизни животной? Вполне вероятно, что она, восхищенная собственной проницательностью, предположила бы, что в один прекрасный день животные станут настоящими растениями. И это, конечно, было бы ошибочно. Но ошибку еще большую рискуем совершить мы, если вообразим, что, поскольку жизнь машин совершенно отлична от нашей, они никогда не разовьются в нечто нас превосходящее и что, поскольку механическая жизнь столь непохожа на нашу, она и жизнью считаться не может.
Многие говорят: «Пусть паровоз и обладает собственной мощью – но ведь никто не станет утверждать, что он обладает и собственной волей!» Увы! Приглядимся повнимательнее и обнаружим, что этот довод не опровергает нашего предположения о том, что паровоз – один из зачатков новой фазы жизни. Что в этом подлунном мире, да и во всей Вселенной, обладает собственной волей? Только неизвестное и непознаваемое!
Человек есть продукт всех тех сил, что действуют на него и до, и после рождения. Силы эти многообразны, разновелики и разнонаправленны, а некоторые из них противоборствуют. Но любой следующий шаг человека, любой его поступок в настоящий момент определяются тем, что он есть – его физическим сложением, тем, что и как на него воздействовало ранее, и тем, что и как воздействует сейчас. И действовать он станет так же предсказуемо и постоянно, как если бы был машиной.
Мы не склонны это признать просто потому, что не знаем ни природы человеческой, ни природы всех действующих на него сил. Нам доступна лишь часть целого, и, умея описать поведение человека лишь в самых общих чертах, мы отрицаем, что оно подчиняется строгим законам. Мы приписываем почти все черты его характера и все поступки случаю, удаче или неудаче, везению или невезению. Но ведь это только слова, произнося которые, мы уходим от признания собственного неведения. Нам кажется, что гениальную мысль, новую великую идею порождает только случайное озарение, мгновенное и вдохновенное прозрение, но, немного поразмыслив, мы поймем, что эта вспышка – она и только она! – должна была неизбежно, неотвратимо произойти именно в тот самый момент, когда произошла, – точно так же, как сухой лист опадает в тот самый момент, когда порыв ветра качнет дерево.
Ибо будущее определяется настоящим, а настоящее (самое существование которого – лишь один из тех небольших компромиссов, которыми полна человеческая жизнь, поскольку оно молчаливо предполагает существование прошлого и будущего) – прошлым, которое постоянно, неизменяемо, нерушимо. Единственная причина, по которой мы не можем видеть будущее так же ясно, как прошлое, состоит в том, что нам слишком мало известно об истинном настоящем и истинном прошлом. Понятия эти наш разум охватить не в силах. Если бы не это, будущее во всех мельчайших деталях предстало бы перед нашими очами, а мы полностью утеряли бы ощущение настоящего. Оно просто исчезло бы в ослепительном блеске и ясности прошлого и будущего. Возможно, самое время стало бы неразличимо для нас, но об этом судить трудно. Что нам известно доподлинно, так это то, что чем больше знаем мы о прошлом и настоящем, тем точнее можем предсказать будущее. Человек, досконально изучивший прошлое и настоящее и осведомленный о тех следствиях, которые были вызваны такими-то событиями в прошлом и такими-то действиями в настоящем, не мог бы сомневаться в предопределенности и неподвижности будущего. Все, что должно произойти, он знает достоверно. Он готов поставить на это все свое состояние, всю свою судьбу.
И это – благословенное знание. Это – фундамент, на котором стоят наша мораль и наша наука. Уверенность в том, что будущее не произвольно, не отдано на откуп случаю, в том, что за данным настоящим неотвратимо последует данное будущее, есть та основа, на которой мы строим все наши планы, та вера, которая питает все сознательные поступки в нашей жизни. Будь это иначе, мы лишились бы поводыря, каждый наш шаг был бы пропитан неуверенностью, мы бы опустили руки, не зная, чего ожидать сегодня от тех действий, что принесли желанные плоды вчера.
Будущее неизменно, незыблемо, неподвижно. Кто, сомневаясь в этом, станет пахать и сеять? Кто станет тушить пожар в доме, не будучи уверен в том действии, которое вода оказывает на огонь? Мы отдаем делу все свои силы только потому, что твердо знаем: не сделай мы все возможное – и будущее покарает нас. Уверенность в этом – неотъемлемая составляющая наших побуждений, и проявляется она в решительных действиях самых лучших, самых высоконравственных представителей общества. Только тот, кто твердо убежден в том, что будущее прочной нитью связано с днем сегодняшним, уверенно идет вперед и умело распоряжается своим настоящим, внимательно и тщательно возделывая его почву. Для тех же, кто считает, что одна и та же комбинация факторов может привести к разным результатам, будущее – лотерея. Если их вера искренна, они должны оставить любые труды и заняться пустыми гаданиями – это люди безнравственные.
Нельзя сказать, что все вышесказанное имеет прямое отношение к машинам сегодня, но это уже не за горами. Сейчас же я хотел бы поспорить с теми, кто, соглашаясь с предопределенностью будущего в отношении любой неорганической материи и в некоторых аспектах – в отношении человека, все же допускает его изменчивость и многовариантность. Да, говорят они, пусть огонь, охвативший сухие ветки и подпитываемый кислородом, всегда и во всех случаях разожжет костер, но ведь трус, встретившийся с испугавшим его объектом, необязательно сбежит.
Большая повторяемость результатов химической реакции в сравнении с поведением человека идет от того, что мы не способны увидеть всю совокупность и мельчайшие различия в тех факторах, что на нас влияют. Сочетания их предельно многообразны и никогда не повторяются. Об огне мы знаем очень многое и о сухих ветках – тоже, но в мире не было и никогда не будет двух совершенно одинаковых людей, и самое небольшое различие между ними может оказаться решающим. Наш перечень возможных ситуаций и их исходов может расти до бесконечности, прежде чем мы сможем точно предвидеть результат любой комбинации факторов. Удивительно, однако, что поведение человека достаточно предсказуемо уже сейчас. Определенно, чем старше мы становимся, тем с большей уверенностью говорим, как человек такого-то склада и характера поступит в таких-то обстоятельствах. Но ведь это было бы невозможно, не подчиняйся наше поведение тем законам, с действием которых мы знакомимся на жизненном опыте.

Если вышесказанное верно, то, следовательно, повторяемость, с которой действуют машины, не доказывает отсутствия у них собственной жизненной силы или, по крайней мере, неких зародышей, которые могут дать начало новой фазе жизни. На первый взгляд кажется очевидным, что паровоз не может не двигаться по проложенным для него рельсам, если пар разведен и паровая машина в работе, в то время как машинист волен в любой момент поступить так, как он желает. Итак, у первого нет произвольности действий и ничего похожего на свободу воли, тогда как второй всем этим обладает.
Это рассуждение верно – до определенного момента. Машинист волен остановить паровоз, когда того пожелает, но пожелать-то он может только в определенное время и в определенных точках пути, назначенных другими людьми. Желание это может оказаться и вынужденным, если на пути возникнет непредвиденное и непреодолимое препятствие. Желания машиниста не самопроизвольны: его окружает незримая сеть воздействий и влияний, принуждающих его поступать одним, строго определенным образом. Мы знаем заранее, как оценить эти воздействия, – подобно тому как знаем, сколько угля и воды нужно паровозу. Забавно отметить, что на машиниста влияют факторы того же рода, что и на паровоз – то есть пища и тепло. Машинист не может ослушаться своих хозяев, так как получает от них пищу и тепло. Машинист, лишенный пищи и тепла или получивший их в недостаточном количестве, прекратит вождение ровно так же, как машина прекращает работу при недостаточном питании. Единственная разница состоит в том, что человек осведомлен о своих нуждах, а машина (кроме тех случаев, когда она отказывается работать), видимо, нет – но это отличие преходящее, и о нем говорилось выше.
Соответственно, строго учтя все движущие силы, действующие на машиниста, мы поймем, что никогда еще – или почти никогда – паровозы не останавливали просто из каприза или шалости. Нам может показаться, что такое возможно: к примеру, внезапно может выйти из строя двигатель. Внезапно, но не самопроизвольно – ведь в действительности такая поломка происходит лишь ввиду незамеченной ранее неисправности. Точно так же, посчитав поначалу, что поезд был остановлен машинистом беспричинно и без всякого на то основания, мы в конце концов непременно поймем, что неверно учли все сопутствующие обстоятельства и недооценили все воздействия на машиниста. Во всех этих случаях нельзя говорить о самопроизвольности: любая остановка будет вызвана строго определенным набором причин. Самопроизвольность – лишь слово, которым зовется наше незнание воли богов.
Хорошо, но в таком случае есть ли самопроизвольность в действиях тех, кто управляет водителем?»

Здесь авторские рассуждения становятся предельно запутанными, и я счел за благо опустить их. Автор продолжает: «В конце концов все сводится к тому, что разница между жизнью человека и жизнью машины состоит скорее в деталях, чем в существе, хотя имеются и различия принципиальные. Живой организм лучше подготовлен к случайностям и непредвиденным ситуациям, нежели машина. Машина не так гибка, и спектр ее действий узок. Она превосходит человека силой и точностью, но только в своей сфере, и ненадежна, если надо сделать выбор. Иногда, если привычное действие невозможно или затруднено, она теряет голову и ведет себя подобно разъяренному безумцу. Однако и здесь наш прежний довод не теряет силы: машины еще в младенчестве, это пока не более чем остовы без мускулов и плоти.
К каким неожиданностям и случайностям готова устрица? Очевидно, только к таким, которые могут произойти с высокой вероятностью. Так и с машинами – да и с человеком тоже. Количество несчастных случаев, каждодневно происходящих с людьми из-за нашей неготовности к непредвиденным ситуациям, вероятно, ничуть не меньше числа машинных поломок, и каждый новый день припасает нам что-нибудь новое и непредвиденное. Рассмотри удивительные приспособления для саморегулировки и самонастройки, которые уже имеются в паровозном двигателе, посмотри, как он снабжает себя маслом, как сигнализирует о своих нуждах тем, кто его обслуживает, как управляет – с помощью машиниста – своей мощностью, взгляни на целую сокровищницу приемов, которыми обладает маховик, или на буферы железнодорожного вагона, посмотри, как все эти усовершенствования отбираются на будущее, чтобы заранее подготовить паровоз к тем авариям и критическим ситуациям, что могут сломать или повредить машину. А теперь подумай о грядущих столетиях и тысячелетиях, вообрази, какого прогресса достигнут машины, если человек не осознает опасности и не поймет, что сам готовит для себя смертный приговор. (По возвращении в Англию я слышал, как люди, сведущие в механике, говорят о машинах в терминах, показывающих, что их собственная жизненная сила – признанный факт. Набор выражений, что в ходу у тех, кто обслуживает паровые двигатели, вместе порази-телен и поучителен. Мне также сказали, что почти у всех машин есть свои особенности и причуды, что они хорошо знают своих шоферов и ремонтников и что они вполне способны подшутить над чужаком. Я собираюсь в будущем собрать воедино примеры тех выражений, которые бытуют среди механиков, а также рассказать об из ряда вон выходящих случаях проявления машинами сообразительности и эксцентричности. Сделаю это я просто ввиду интереса к предмету, а вовсе не для того, чтобы подтвердить теорию эрефонского профессора.)
Наша беда в том, что мы были и остаемся слепы. Мы стали использовать пар и попали от него в зависимость: нас вовлекли в бесконечное увеличение и умножение. Если паровые двигатели внезапно исчезнут из нашей жизни, это не просто вернет нас в то состояние, в котором мы находились до их изобретения – нет, это приведет к полной разрухе и невиданной доселе анархии. Это будет подобно тому, как если бы наше население внезапно удвоилось без всякой возможности пропитать его. Машины стали нужны нам как воздух: благодаря их мощи растет наше население. Машины действуют на человека и делают его человеком в той же степени, как человек изготавливает машины и управляет машинами. Надо выбирать: или соглашаться на тяготы и лишения сейчас и немедленно, или быть постепенно превзойденными и вытесненными нашими же созданиями, потому что на лестнице жизни мы стоим настолько же ниже машин, насколько ниже стоят животные в сравнении с нами.
Здесь-то и заключена опасность. Многие, кажется, смирились со столь бесславным будущим. Они говорят, что хотя человек и станет для машин тем, чем являются сейчас для нас лошадь и собака, но существование нашей расы не прекратится, а жизнь людей только улучшится. Человек станет беспечным ручным существом под благотворной властью машин. Ведь мы так добры к нашим домашним животным. Мы даем им лучшую еду и заботимся о них, и, несомненно, наш отказ от мясоедения был благотворен для них. Есть все причины надеяться, что машины будут так же добры к нам – ведь их существование в огромной степени зависит от нашего. Да, они станут править нами железной рукой, но не съедят же они нас. Наши услуги необходимы им не только для воспроизводства и обучения их отпрысков, но и для того, чтобы было кому услужать. Мы нужны, чтобы добывать им еду и питать их, лечить их, когда они заболеют, для захоронения умерших или же для переработки их тел в новые механические формы.
Самая природа той движущей силы, что способствует прогрессу машин, не позволит человеку оказаться в кабале или рабстве у машин. В любом случае у хорошего хозяина рабу живется совсем неплохо, да и к тому же в наше с вами время никакого переворота не произойдет. Возможно, не случится его и в течение последующих десяти или даже ста тысяч лет. Но тогда разумно ли тревожиться о всяких непредвиденных обстоятельствах в столь отдаленном будущем? Человек не обращает внимания на мелкие душевные невзгоды, когда затронуты его материальные интересы. Конечно, найдутся такие чувствительные души, что станут причитать и проклинать судьбу за то, что им не выпало родиться паровозами. Но основная масса совершенно удовлетворится таким общественным порядком, который доставляет ей лучшую еду, дешевую одежду, и никогда не станет слишком завидовать новым хозяевам жизни, чей удел оказался более славным. 
Сила привычки необычайно сильна, а перемены будут настолько постепенными, что человек не ощутит никаких потерь. Неволя станет подкрадываться бесшумно и крошечными шажками, а наши интересы и желания никогда серьезно не столкнутся с машинными, и до битв дело не дойдет. Машины поведут нескончаемую войну между собой, но нужда в человеке, при посредстве которого будут вестись сражения, не отпадет. Нет никакой причины тревожиться о будущем счастье человека, пока его деятельность выгодна машинам. Человечество может превратиться в подчиненную расу, но все равно житься ему будет несравненно лучше, чем сейчас. Не абсурдно и не безосновательно ли завидовать тем, кто наследует нашу планету? Не безрассудно ли отринуть те выгоды, которые мы не можем получить никаким иным способом, просто оттого, что кто-то другой получает выгоду еще большую?
С теми, кто так ставит вопрос, у меня нет ничего общего. Меня ужасает даже самая мысль, что мою расу могут когда-либо обогнать, превзойти в развитии или оттеснить на задний план. Ровно так же страшит и то, что в неком отдаленном будущем моими потомками могут стать уже не человеческие существа. Поверь я, что миллион лет назад хотя бы один-единственный из моих предков был создан по образу, отличному от моего собственного, я утратил бы все самоуважение и дальнейшая жизнь потеряла бы для меня всякий смысл. Я так же отношусь к вопросу о своих потомках и считаю, что взгляды эти разделяются всеми. Если так, то общество должно решительно положить конец всякому прогрессу механических устройств и уничтожить все усовершенствования, сделанные за последние триста лет. На большем периоде я не настаиваю. С оставшимися машинами мы сумеем справиться, и, хотя лично я предпочел бы разрушить все созданное за прошедшие пятьсот лет, я отдаю себе отчет в неизбежности компромисса и готов пожертвовать собственными убеждениями, соглашаясь на триста. Любой меньший срок недостаточен».

Таким был вывод, и так началось наступление, приведшее к разрушению механизмов и машин во всей стране. Была лишь одна серьезная попытка противостояния. Ее автор заявил, что машины следует рассматривать как продолжение природы человека, просто как приданные ему дополнительные конечности. Человек, говорил он, есть машинизированное млекопитающее.

И так автор распространяется на протяжении многих страниц, пытаясь показать, как те или иные изобретения человека влияли на общую картину животного и растительного мира и как каждое из них способствовало нравственному и интеллектуальному развитию нашей расы. Некоторым он даже отводит определенную роль в формировании и изменении человеческого организма и показывает, как в будущем они же послужат его упадку и разрушению. Эстафету подхватил другой автор и в конце концов преуспел: все изобретения за предшествующий 271 год были уничтожены. Период этот был определен после многолетних препирательств между всеми заинтересованными сторонами. К примеру, немало копьев было сломано, пока решали, как поступить с катками для белья, что так широко использовали эрефонские прачки. Наконец их признали опасными, но затем оказалось, что катки вошли в употребление несколько ранее установленного 271-летнего срока. Затем разразились гражданские войны, почти уничтожившие государство, но описывать их в мою задачу не входит.

Перевод 
Алексея Сердобина

Почему «Эрефон»?

Художник П.Перевезенцев

Публикация первого фрагмента из романа Самюэля Батлера «Эрефон» понравилась читателям, но возник вопрос – почему название романа «Erewhon» переведено как «Эрефон»? Вот что отвечает читателям переводчик Алексей Сердобин.
Я выбрал транслитерацию «Эрефон» по нескольким причинам. Английское название романа «Erewhon» сконструировано из слова nowhere (нигде), прочитанного справа налево. Поэтому в России книга Батлера известна под названием «Едгин» – «Нигде» наоборот. Согласитесь, что «едгинцы» и «едгинский» настолько неудобоваримы, что переводчик обязан искать другой вариант. Но дело не только в этом.
Начнем с того, что Erewhon – не совсем nowhere наоборот, поскольку w и h переставлены местами. Это означает, что автор озаботился верным звучанием топонима. В предисловии к первому изданию Батлер указал, что Erewhon должен произноситься как трёхсложное слово, без дифтонгов и со звучащим, неанглийским Р. Мало того, именно так прочтут слово «Erewhon» маорийцы, коренные жители Новой Зеландии, – ведь это практически полностью соответствует законам языка. Письменность на основе латиницы ввели миссионеры, причем при фонетической транскрипции гласных ориентировались скорее на итальянский, чем на английский язык. 
Сочетание же wh вообще типично и читается почти как «ф» (строго говоря, это не сочетание, а особый согласный). Я не буду серьезно рассматривать версию о возможном чтении батлеровского заглавия как «now_here» («здесь и сейчас») и привожу ее просто как дополнительный довод в пользу того, что перевод заглавия как обратного «Нигде» необязателен.