О разбитом и зеркале

Иллюстрации Елены Станиковой

Когда погибла ее сестра-близняшка, Фрося казалась спокойной рядом с причитавшей и голосившей матерью. Но с той поры повелась за ней странность: не могла видеть своего отражения. Стоило ей увидеть себя в зеркале, слезы начинали катиться из глаз.
Горе-то большое, не молоко пролили. Родители поначалу лишь удивлялись, жалели да уповали на время — оно лечит.
Девочка была молчалива, но росла пригожей и кроткой. Шумные станичные подружки тоже по-своему жалели тихоню, не забывали, вытаскивали из хаты едва ли не за косу, то вить венки на Купалу, то колядовать на Новый год да Христа славить на Рождество. И молодые казаки стали приглядываться. Раньше норовили снежком запустить в девчонок, не разбирая в кого. А тут стали примечать, у какой глаза какого цвета. У Фроськи, Степановой дочки, они зеленые, какими бывают волны в Чёрном море на самом изгибе, перед тем как белопенной стеной обрушиться на берег.
Фрося любила гулять одна на берегу. У прочих девушек такой привычки не водилось. Станичницы моря не любили — бывало, что казаки оттуда не возвращались. С другой стороны, море — кормилица. Его так и называли — в женском роде, среднего у казаков употреблять не было принято вовсе. Фросе за кроткий нрав странность прощали. Именно что прощали — в станице все знали друг друга, и осуждали с легкостью, и завидовали. Другую бы в ведьмы зачислили, судачили бы за спиной.
В древности здесь стоял город, потом его затопило море. Волны выносили на берег старинные вещицы. Фрося искала их, несла домой. Мать ворчала, но хлам не выкидывала — любила дочку. Да и не такой уж и хлам попадался. Пару раз Фрося находила древние монеты, как-никак диковинка, хранились в женских безделушках.
После ночного шторма попалась самая крупная находка — женская голова из мрамора. Ту Фрося домой едва дотащила — тяжелая. Степан приспособил ее как гнет для квашеной капусты, подложив под мрамор дубовую крышку. Но чаще всего на берегу попадались осколки глиняных амфор. Одна такая даже сохранилась в песке целой.
— Уж девка на выданье, а при виде зеркала в слезы. Куда это годится? — сокрушалась мать.
Степан думал.
Приезд фотографа в станицу стал событием. Дело было не дешевым, не каждая семья могла себе позволить.
— Клин клином вышибают. Сделаем ее хвотографию и повесим на видном месте в хате. Так и привыкнет, это же вроде отражения, — сказал Степан.
Фросю сфотографировали на берегу — рядом с амфорой. Это была идея фотографа. Он щелкал языком от восхищения и бормотал что-то про «юную наяду». Степан принял грозный вид, мол, не спустит городскому, если что.
Его задумка сработала. Дочка перестала плакать при виде зеркала.
Шли дни. А потом в разговоре с подружкой Фрося обмолвилась, что на фото не она. А ее близняшка-сестра. Подружка перекрестилась, посмотрела на Фросю как на юродивую.
— А ты посмотри, — Фрося подвела ее к фотографии, — амфора разбитая. А наша-то целая. Родители не замечают. А я думаю, что у нее там всё наоборот. И наверно, там я погибла вместо нее. А раз там она живая, что горевать? Даст Бог, свидимся.
Слух всколыхнул станицу. Мать не понимала, почему люди лезут в гости, а потом бегут на берег. Там стояли и пялились на целую амфору. Как она могла быть на фото разбитой?
Толпа пришла к дому Степана вечером. Стояли молча. Кто-то крикнул про ведьму и тут же осекся.
В хате заохала, запричитала мать. Степан вышел белый как снег, с шашкой в руке.
— Кто дочку обидит — убью.
Толпа замерла. Вынуть шашку легко — потом все сложней. Назад возврату может и не быть.
Вышел вперед станичник старше Степана.
— Моей внучке Фроська как сестра. Никто ее не обидит. Мало ли… кто ее попутал. А вот хвотографию сжечь!
Толпа одобрительно загудела.
Степан колебался. Речь шла про его собственность, за которую деньги плачены. Но упоминать про деньги — все равно что торговаться. А это занятие для других народов, не для казаков.
Сзади раздался спокойный голос Фроси.
— Отец, отдай им фотографию.

Снимок сожгли. Все забылось или не вспоминалось вслух. Фрося становилась день ото дня краше — кровь с молоком и мед для сладости.
А Степан думал. Морщины на лбу стали глубже.
Однажды разговорились со станичным учителем. Тот охотно хаживал к ним, поскольку тоже положил глаз на Фроську. Степан угостил его молодым вином, упомянул историю с фотографией. Учитель не ахал и руками не всплескивал.
— Есть такая выдумка — множественные вселенные. Вроде бы немец какой об этом гутарил, точно уж не помню. Дескать, наш мир не один, много есть миров. И вот представь, два мира соприкоснулись. Ну как два кавуна на бахче рядышком. А по правде, кто его знает, как Создатель управил? Все может быть. Вон сколько звезд на небе, что там — ни одна книжка не скажет.
Чуть захмелевший учитель говорил еще долго. А Степан думал, морщил лоб, смотрел на звезды.
На следующий день запряг быков в телегу. Строевого коня он берег как зеницу ока, не запрягал. Притащил из погреба мраморную женскую голову, которую нашла Фрося на берегу.
— Повезу в город, в музей. Пусть ученые думают, что за девка голову потеряла, — сказал он жене. Уже в телеге пробормотал: — Может, чуть больше знать будут.