Стругацкие и социум

В наш фантастический год непременно должна быть — если не будет, читатели не простят — статья о Стругацких. Тем более что «Понедельнику…» Стругацких в этом году исполнилось 55 лет. Написать о них что-то новое весьма трудно, однако нам повезло — стал доступен оригинальный, как говорится, «еще не введенный в научный оборот» материал.

В 2003 году вышел документальный фильм «Экология литературы. АБС». Естественно, не все отснятые материалы вошли в итоговый вариант, не все записанные монологи и диалоги прозвучали с экрана. Автор сценария, Евгения Абелюк, сохранила записи монологов участников. Надо было выбрать материал для публикации, и мы остановились на теме, указанной выше.

Творчество Стругацких охватило период с 1959 по 2003 год, и они оказались теми писателями, в книгах которых заинтересованные читатели будут искать картину российской жизни середины XX века. Но найдут они нечто иное, не менее важное — картину мира мыслящего советского человека. Картину мира, в котором он хотел бы жить. Именно этим объясняется трудно представимая тогдашняя популярность этих авторов, причем в разных слоях общества. При том, что явной «клубнички» в их текстах было — стараниями самоцензуры и цензуры — не слишком много. Популярность Булгакова и Солженицына имела совершенно иную природу и захватывала, соответственно, более узкий слой общества.

Читать их тексты лучше всего в хронологическом порядке, всё, от «Извне» до «Бессильных мира сего», причем начинать читать нужно рано, когда еще не проснулся трезвый взгляд на мир. То есть синхронно с изменением своей психологии — тогда мы многое воспримем именно так, как воспринимали взрослые люди, но именно тогда. Надо, чтобы «Далекая Радуга» и «Трудно быть богом» пришлись на возраст осознания важности выбора (иногда конец начальной школы, иногда — конец средней), а «Улитка на склоне», «Второе нашествие марсиан» и «Сказка о Тройке» — на возраст отрезвления. Разумеется, если вы уже упустили эту возможность, то читать все равно надо; но восприятие будет отчужденным.

При дальнейшем чтении мы увидим эволюцию мировоззрения авторов — от проблесков надежды в «Обитаемом острове» и «Граде обреченном» до тупиков «Волны гасят ветер» и «Отягощенных злом». Эволюцию мировоззрения авторов, которая во многом происходила и с другими людьми. Просто кто-то прятал это от других людей, а кто-то — и от себя самого; кто-то выходил на площадь, а кто-то садился в самолет. Аркадий и Борис Стругацкие написали книги. Которые мы можем прочесть — наверное, не первый раз — и которые мы можем дать прочесть. Тем, кого мы приручили и приучили к чтению.

А теперь посмотрим, что сказали на тему «Стругацкие и социум» некоторые участники съемок 18 лет назад.

Вот что рассказал писатель Александр Геннадиевич Щеглов.

Школьником я просто жил ими. Я был фанатом. Я питался ими. Я ширялся ими. Я крал их книги из библиотек, как ни стыдно сейчас это вспоминать, правда — стыдно. В обычных библиотеках книг, кстати говоря, не было, только в библиотеках учреждений. В частности, моя мать работала в одном закрытом учреждении. Я приходил туда в библиотеку. У моего пиджачка были специальные внутренние кармашки — с одной стороны и с другой стороны. Потом эти кармашки я использовал, когда сдавал экзамены. Смешно и стыдно. Но это было. Думаю, что не только у меня.

Начинал я читателем в то время, когда книг не было, когда продавец книжного магазина, может быть, даже котировался выше, чем продавец мясного отдела в гастрономе. Иметь знакомство в книжном магазине — это было очень престижно и полезно. Хотя книги Стругацких до книжных магазинов по большей части не доходили. Они издавались небольшими для тех времен тиражами и расходились, видимо, по ведомствам, по партийной линии — по разнарядкам. Поэтому приходилось покупать их на «черном рынке».

Думаю, что нынешние читатели даже представить себе не могут, что такое книжный рынок советских времен. Это обязательно пустырь за трубой. Сначала этот рынок был на Гражданке, за Суздальским проспектом. Дальше Суздальского проспекта ничего в нашем городе не было, да он и сейчас граница Санкт-Петербурга. Потом рынок несколько раз разгоняли, и он мигрировал в пригороде Ленинграда от одной станции к другой. Повсюду была пригородная грязь, потому идти на рынок приходилось в сапогах. Бродили толпы покупателей, месили эту грязь. Вместо прилавков — разложенные газеты и полиэтилен, на которых лежат книги. Покупатели ходят толпой между продавцами, наклоняются, спрашивают: «Сколько?» — «Полтора». Понятно, что это 15 рублей. Очень редко это 150 рублей. Но надо догадываться самому, глядя на книгу. Если книга по искусству, может быть и 150. Не всё туда везли, часто просто показывали список… а дальше — в зависимости от того, вызывает ли покупатель доверие.

Я туда ездил покупать только фантастику, прежде всего — Стругацких. Я собирал полное собрание их сочинений, с тех пор оно стоит у меня: половина куплена на рынке, четверть книг — со штампом «библиотека», четверть — это, собственно, даже и не книги; об этом позже. Книги Стругацких стоили дороже остальных книг по фантастике. А некоторые были просто раритетами. На рынок их не привозили, показывали в списках. Подхожу к продавцу, спрашиваю, что надо. Получается долгий разговор, с недомолвками, с хождением вокруг да около, есть, нет. Потом он наконец поверил, что я тот, кто есть на самом деле — фанатеющий от Стругацких мальчик, за которым не стоят никакие органы. Договорились, что он подъедет к моему дому на машине. Он не дал никаких своих координат.

Действительно, подъехал на машине, готовый в любой момент сорваться. Показал ксерокопированные экземпляры трех произведений, назвал цену. За ксерокопированный экземпляр «Гадких лебедей», по-моему, он 15 рублей просил. Но был и машинописный экземпляр, дешевле. Об оригиналах речь вообще не шла. Я взял все три. Был очень горд, что скинул с общей суммы рублей пять. Потом я все эти произведения переплел, наклеил картинки, и они стали выглядеть как книги большого формата. Стоят у меня на полке книги Стругацких, которые нигде не издавались. Я их издал сам.

Мне всегда хотелось, читая Стругацких, написать что-то, как они, а уж познакомиться с ними! Если бы мне в то время сказали, что да, не пройдет и семи лет, как ты будешь бывать в доме у Бориса Стругацкого, я бы рассмеялся или счел за издевку.

В русской фантастике фантастов выше Стругацких, на мой взгляд, не было. И по степени влияния на историю и на читателя, и с точки зрения литературных достоинств. Эти писатели постоянно искали компромисс. В частности — между чудом достоверности, с одной стороны, и цензурой — с другой стороны, между сюжетной увлекательностью и присутствием одной или даже нескольких сверхзадач. Литература вообще — это один сплошной компромисс. Или это авангард; когда человек пишет исключительно для себя, его не интересует ничто, даже деньги. Стругацкие как раз постоянно шли на компромисс. Они же работали в развлекательном жанре, но при этом заставляли человека думать. Как можно обойтись без компромиссов в данном случае? Они обязаны были вводить острый сюжет. Но для читателя-эстета, например, наличие острого сюжета — это уже не литература.

А влияние на историю — это вот что. Что читали ученые, молодые, задорные, которые двигали науку? Они читали «Понедельник начинается в субботу» и цитировали эту книгу. Вообще цитирование Стругацких было методом социального опознания (прим. ред). Кроме того, Стругацкие взрастили писателей, целую плеяду известных имен. Я не популярный писатель, но, однако, я из них вырос и очень долго изживал из себя, целенаправленно изживал похожесть на моих учителей. Выдирал из себя Стругацких с мясом.

Что касается роли семинара Бориса Стругацкого, то вот что сказал писатель Святослав Логинов.

Между прочим, уникальное явление. Никакое другое литературное объединение, никакая школа не может похвастаться, чтобы она прожила ну хотя бы вполовину столько. Литературоведам, историкам литературы еще предстоит осмыслить этот факт. Люди, любящие фантастику, знают, что когда-то была, например, чрезвычайно сильная бакинская школа, была сильная свердловская школа. Сейчас ни в Баку, ни в Екатеринбурге школ больших нет. Просто потому, что не оказалось достаточного количества единомышленников. Так вот, Петербург, Ленинград, всегда славился школой. Здесь эта традиция не прерывалась с 50-х годов. Люди приходили, люди тянулись. Но второй и главный, наверное, момент — это личность руководителя, Бориса Натановича Стругацкого. Когда мы говорим о литературной школе, то обычно имеем в виду методы письма, тематику, сюжеты — то, что объединяет людей, приходящих в школу. У Стругацкого людей объединяла любовь к фантастике и личность руководителя.

Когда я сам пошел работать в школу и чуть-чуть приобрел педагогический опыт, я понял, до какой степени прекрасным педагогом был Борис Натанович. Во время обсуждений на семинаре он умудрялся никого не обидеть. Прочитали рукопись, и тут же молодые орлы вскидываются и с шашками наголо бросаются на автора. Критиковать и ругать мы умеем — все, всех и за всё; пух и перья летят от бедного автора. Борис Натанович сидит, улыбается и, когда видит, что критика начинает перехлестывать, обязательно похвалит автора, найдет в его произведении что-то хорошее и скажет: «А вот это ему удалось», или: «А вот это он повернул так, как другие не могли». Так что каждый, уходя с семинара, говорит: «Ах! Никто меня не понял. Один Стругацкий понял, что я хотел сказать».

В Санкт-Петербурге перед ДК имени И.И. Газа появился граффити-портрет братьев Стругацких, 24 марта 2017 Фото Антон Ваганов/ТАСС

А вот что поведал на тему «Стругацкие и социум» писатель Вячеслав Михайлович Рыбаков.

Чем дальше, тем больше я завидую творческой судьбе братьев Стругацких. И не только, и не столько их таланту или их работоспособности, этому бессмысленно завидовать, а той исторической случайности, которая, на мой взгляд, в значительной степени обусловила удивительный, уникальный феномен братьев Стругацких. Он был невозможен до них; и в наше время, и во все последующие обозримые времена тоже, наверное, не будет возможен. Сейчас у нас как бы плюрализм, много мнений, несогласие многих социальных групп и прослоек друг с другом — это нормально и естественно. А тогда было все иначе.

Время от XX съезда КПСС, от 1956 года, и до 1991 года было совершенно уникальным в жизни страны. Братьям Стругацким при всех тяготах и трудностях их творческой судьбы повезло попасть в резонанс с теми переменами, которые происходили в стране. Был момент, когда XX съезд КПСС окрылил — моему поколению и людям немножко постарше меня стало казаться, что начался прорыв в гуманный, светлый мир. И ощущение это длилось до 1963 года. А второй ключевой момент был в конце 80-х и самом начале 90-х годов, и между этими двумя периодами быстрых и очевидных изменений прошло, в общем, немного лет — 30—35 лет. И Стругацкие, благодаря своей работоспособности и поразительному чутью времени, ухитрялись всегда идти на полшага впереди осознания моим поколением тех перемен, которые происходили в стране чуть ли не каждый год. Хотя мы говорим сейчас, что 70—80-е годы — время застоя, на самом деле это было совсем не так.

Подспудные перемены происходили в сознании людей постоянно. И вот это ожидание рая и попытку прорваться в него хотя бы своей душой — ее отразили Стругацкие в своих ранних произведениях, и отразили блестяще, гениально. Они ухватили это ожидание так, как никто не смог, и так, как уже никто не сможет, потому что таких массовых ожиданий в стране уже никогда не будет. И переход от этого состояния к состоянию противоположному… Они опять-таки ухитрялись каждой своей последующей вещью схватывать малейший шажок на этом пути.

А вот был это шаг вверх, или шаг вниз, или шаг в сторону — это каждый будет решать сам, в зависимости от того, что ему больше нравится — мир ожидания или мир свершения, мир созидания или мир разрушения. Я убежден, что время создания утопий, не нарочитых, не вымученных, не заказанных, а именно тех, которые идут от души, время, когда в литературе даровитые авторы непроизвольно создают желанные миры, миры-грезы, — это предвестник мощных исторических перемен. И даже применительно к 60-м годам это так. Причем усилия могут идти отнюдь не в том направлении, в каком, скажем, ориентированы эти зовущие миры. Просто у людей, у социума, еще есть силы, или уже есть силы, для какого-то рывка.

Именно в такую эпоху возникают утопии. А Стругацкие этот жанр довели до совершенства и, в общем, в какой-то степени закрыли этот вопрос в нашей литературе. Действительно, в 60-е годы был совершен колоссальный рывок. При той экономике, которая была у нас, Советский Союз ухитрялся в течение 10—15 лет держаться на уровне сверхдержавы, одной из двух в мире. Этот запал не был обусловлен конечно же написанием утопии, утопии были проявлением.

И второе, что опять-таки никогда не повторится в истории страны, — эти настроения, эти открытия, которые люди совершали на пути от ожидания рая к осознанию его краха. А Стругацкие все время ухитрялись быть на полшага, на шаг раньше всех. Поэтому те настроения, которые у многих людей еще не сформировались, еще не осознавались, но уже возникали, Стругацкие формулировали как свое. И все воспринимали это как открытие, как откровение.

Именно эти светлые вещи Стругацких дали эмоциональный запал, подтолкнули к мысли «помогать». Собственно говоря, я начал писать именно потому, что мне очень хотелось просто-напросто кого-то спасти, кому-то помочь. Тогда литературный мир для меня, еще ребенка, был реальнее мира реального. В «Стране багровых туч» есть эпизод, когда вездеход погиб, вплавился в магму, и человек, который был в нем, погиб. А люди, оставшиеся без вездехода, оказались на грани гибели. Во втором классе я написал небольшую повесть в общей тетрадке, где чуть ли не треть объема отвел описанию вездехода, у которого люк расположен уже на самой верхушке, чтобы, если произойдет аналогичный случай, такой катастрофы не было. Чуть позже, в 63-м году, вышла «Далекая Радуга». Там целая планета гибнет в результате спровоцированной людьми катастрофы. И хотя детей спасают, кончается повесть печально. Я просто-напросто написал буквально продолжение, как все спаслись, послал Стругацкому в Пулково, как на деревню дедушке. Самое смешное, что письмо дошло. И когда мы с Борисом Натановичем познакомились, мне посчастливилось быть у него в семинаре, мы это письмо нашли, умилялись и веселились по этому поводу.

На оборотной стороне конструкции с граффити – цитата из фантастической повести братьев Стругацких «Пикник на обочине» Фото Антон Ваганов / ТАСС

Стругацкие и социум… Ну да, книги, которые читало поколение, наверное, влияли на социум. Но он состоит из конкретных людей. И влияние на них — наверное, тоже влияние на социум. Особенно если написанные этими людьми книги тоже читают. А что касается помогать… интересно, как люди, по психологии довольно далекие и друг с другом не знакомые, приходят к одинаковым трактовкам. Ниже приведен некролог, написанный в день смерти Б.Н. Стругацкого их читателями A&L(tm).

Когда мы еще не рождены, вокруг нас один человек, который дает нам все. Позже, когда мы рождаемся, вокруг нас оказываются люди, которые тоже нам что-то дают. Сначала этих людей совсем мало, потом их становится больше. Это учителя и врачи, друзья и коллеги, те, кто сделал все, что окружает нас, дома, дороги, самолеты… а потом — те, кто создал Культуру: творцы симфоний, полотен и кинофильмов, авторы учебников и вообще всех книг. Это наши родители и родители наших родителей, это наш народ, это физики и математики, Ричард Фейнман и Григорий Фихтенгольц, по книгам которых учился один из нас, это те, кто учил нас, математики, физики и филологи, Рафаил Гутер, Леонид Грищук, Галина Белая, Натан Тамарченко, это великие инженеры, у которых мы учились, Вадим Коваленко и Савелий Зусмановский, это авторы книг, из которых мы узнавали, что такое дружба и любовь, Эрих Мария Ремарк и Лион Фейхтвангер.

И это братья Стругацкие. Из их книг мы узнали нечто очень важное, но трудно определить, что именно. Это что-то более сложное, чем дружба и любовь; назвать это жизнью — было бы слишком высокопарно, Б.Н. не одобрил бы. Наверное, можно сказать так: мы узнали, как бывает сложна жизнь. Как бывает сложно принять решение… Нельзя сказать, что нам стало легче эти решения принимать, нет. Но ведь и не за этим же мы читали их книги, правда?

А потом вокруг нас начинает становиться все меньше людей, которые нам что-то дали или что-то дают. То есть дали или дают что-то важное. Мы начинаем озираться и начинаем иногда задавать себе вопрос — а мы? Кому и что дали мы, кому и что даем, кому и что еще успеем дать? Может бы, надо дать, а то как-то неловко… как-то нехорошо. Легко сказать, что мы должны давать, но — почему? Даже если принять за аксиому, что «договоры должны соблюдаться», мы ведь ни с кем не заключали договоров. Можно было бы сказать, что иначе «прервется цепь культуры и люди опять будут зажигать огонь трением двух хорошо высушенных деревяшек», но — что нам до культуры и цивилизации? Пройдет еще какое-то время, и нам все это станет ровно так же безразлично, как теперь — Борису Натановичу Стругацкому.

Может быть, дело вот в чем. Братья Стругацкие, одни из тех немногих людей, по чьим книгам мы учились серьезному, они тихо, исподволь и незаметно научили нас… вот этому. Тому, что мы должны дать. Должны — кому? Кто-то скажет: «себе». Это дешевая казуистика — с собой мы тоже ни о чем не договаривались. Должны непонятно кому? Странно. Однако именно этому, кажется, научили нас все, у кого учились мы. А Стругацкие уточнили все это и привели нас к ясной уверенности. Сказав вслед за Иваном Ефремовым, что самые важные люди — не «на Земле», а просто для всех нас — это учителя и врачи. И вдобавок показав, почему дело обстоит именно так. А может быть, они научили нас этому как-то еще, как-то так, что мы не смогли этого ни заметить, ни понять. Не смогли тогда.

Нам всегда очень хотелось, чтобы Б.Н. хоть один раз увидел нашу работу. И единственный раз один из нас, воспользовавшись нахально присвоенным себе правом прямого доступа, послал ему наше. И мэтр, как мы панибратски называли его, ответил: «Я прочитал. Это недурно». И мы надеемся, что будем долго это помнить, а потом это будет долго помнить один из нас. Впрочем, кто знает, кто знает, долго ли. Это, знаете ли, всегда безвременно. Особенно сейчас.

Кстати. Вы, конечно, заметили? Последняя фраза — опять цитата из «Понедельника». Ну да, естественно…