Самозванец

Диего

Потолок. Белый. Значит, опять лазарет.

— ...Сеньор Диего, желаете завязать глаза? — спросил меня капитан Гарсия. Кажется, я ответил:

— Делайте что угодно, только побыстрее.

Завязал он мне глаза? Не помню. Что было после залпа — тем более.

Сволочи! Неужели нельзя добить выстрелом в голову? Гарсия зачем-то постоянно таскает этот пистолетик, похожий на дамский.

Или не поднимается рука застрелить лежачего? Чистоплюи...

Мысли медленно ворочаются в голове. Лень. Так нельзя. Нельзя так лениво думать «сволочи» и «чистоплюи».

Спать...

Потолок. Белый, со знакомой сеткой трещин. Значит, опять тюремная больница. Который раз меня приносят на эту койку? Двенадцатый? Пятнадцатый? Двадцатый?

Сначала я лежал то в одной палате, то в другой; но начиная с пятого, а может, с шестого расстрела — всегда здесь. Это даже нельзя назвать палатой — небольшая комната, я в ней один. Наверное, бывшая монастырская келья. Наверное, раньше, до тюрьмы, здесь был монастырь.

Однажды я решил — не знаю почему, — что доктор Гомес собирался устроить здесь свой кабинет, но потом...

Кстати, откуда доктор каждый раз знает, что меня опять не добьют?

Спать...

Потолок. Белый. И вообще, слишком светло для каземата. Ах да, я же в лазарете! Пора бы привыкнуть.

Краем глаза замечаю какое-то движение. В поле зрения вплывает улыбающийся Гомес.

Доктор улыбается всегда, но сейчас он превзошел самого себя.

— Ну, Диего, наконец-то я могу вас поздравить!

Мне хочется кинуть в доктора чем-нибудь тяжелым, но под рукой ничего нет. И сил тоже нет.

— С чем поздравить? — кричу я. Крик больше похож на шепот, но правый бок сразу отзывается болью. — С тем, что эти мазилы в тридцатый раз перебили мне руки-ноги вместо того, чтобы расстрелять?

— В двадцать третий всего лишь. С руками на этот раз обошлось, кости целы. Ребра слегка задели. В общем, я вас отсюда выпущу не раньше мая, и сразу на волю.

Так, значит, следующий раз будет в мае! Повеситься, что ли? На простыне. Должен же здесь быть какой-нибудь крюк!

С маем связаны мои лучшие воспоминания той поры, когда я был еще на свободе. В мае, одиннадцать лет назад, я первый раз встретил Долорес. И последняя наша встреча — тоже май, год спустя. А в октябре меня арестовали.

Судьба миловала, в мае меня не расстреливали ни разу.

Я думаю о Долорес, и последние слова Гомеса доходят до меня с опозданием.

— На волю… Что вы имеете в виду, доктор? — спрашиваю я.

— Как? Разве вам неизвестен ваш приговор? — Похоже, он удивлен.

— Доктор, вы знаете, что такое королевский суд? Ах да, если бы вы это знали, вы бы сейчас не разговаривали со мной.

Я замолкаю, чтобы передохнуть. Врач тоже растерянно молчит, и я продолжаю:

— Вас забирают ночью, из собственной постели или из постели любовницы. Или днем, на площади, среди толпы. Или, как разбойники, останавливают карету на дороге. Или охотятся на вас, как на разбойника, облавой в лесу. Вас привозят в крепость и сажают в каземат. На допросах жандармский майор кричит на вас самым страшным криком, какой способен изобразить, но палача на помощь не зовет. Он что-то пишет в протоколе — эти записи не имеют ни малейшего значения ни для него, ни для вас. Потом вас оставляют в каземате и больше не допрашивают. В это время протокол лежит на столе у короля, но его величество туда тоже не заглядывает. Единолично, без судьи, без обвинителя и защитника, он принимает решение о вашей судьбе, а вы, сидя в каземате, его не знаете. Потом, однажды вечером, к вам приходит священник, и тогда вам становится ясно всё. Если, конечно, вы не догадались раньше.

Эта речь вытягивает у меня остатки сил, и я надолго замолкаю. Теперь говорит доктор Гомес:

— Угу, понятно. Правда, ваш случай в некотором роде особый.

«Чем особый? Тем, что эти косорукие стрелки который раз не могут меня расстрелять?» — кричу я ему. Мысленно — потому что нет сил даже на шепот.

— Значит, вашего приговора вы тоже не знаете. В общем, я его читал — там написано: «Девять лет расстрела».

Король

Его величество Энрике Восьмой привычным движением бросил в рот пилюлю и, не глядя, протянул руку за бокалом с водой. Запив лекарство, так же, не глядя, отдал пустой бокал и вернулся к бумагам, лежащим на столе: прошениям и донесениям, рапортам и докладам...

Вранье, сплошь вранье! Все врут: молящие о справедливости и покровительстве, и предупреждающие об опасности, и те, кто, наоборот, пишет «во вверенной мне провинции спокойно». Никому нельзя верить.

Но больше всего доносов. Доносы и протоколы допросов, что день и ночь сочиняются в кабинетах Министерства государственного спокойствия. Тоже вранье, но тут король верит. Кому-то приходится верить — иначе как принимать решения, управляя страной?

Лейб-медик всё не уходил, маячил где-то сбоку. Король, осознав наконец причину своего раздражения, поднял голову и недовольно посмотрел на врача:

— В чем дело, доктор? Что это? — Последний вопрос относился к второй пилюле на маленькой тарелочке, которую врач держал в руке.

— На случай, если лекарство не поможет.

Его величество перебил:

— Значит, не поможет! Уберите. Спасибо, доктор, вы можете идти.

Не успел медик закрыть за собой дверь, как вместо него возник секретарь.

— Четверть часа меня ни для кого нет! — крикнул король, и секретарь исчез. Чтобы через четверть часа (король и не заметил, как пролетело время) снова появиться в дверях:

— Ваше величество, его превосходительство министр государственного спокойствия просит аудиенции.

Лекарство и в самом деле почти не помогло, голова по-прежнему болела. Король вяло махнул рукой:

— Зовите...

Министра государственного спокойствия король не любит. Лизоблюд, карьерист, трус — ничтожество. Метит в первые министры, но никогда им не будет. Служит не за совесть (да была ли она у него когда-нибудь?) и не за деньги (правда, жалованьем не обижен — как и положено министру), а за страх. Верен лишь до тех пор, пока боится. Но, с другой стороны: пока боится — верен. Если кто-то, соблазняя деньгами, станет подбивать его к измене королю, министр с негодованием отвергнет эти поползновения. Еще, пожалуй, прикажет арестовать этого человека.

А вот если кто-нибудь сумеет напугать его сильнее, чем король...

Короля иногда посещает мысль, что в своем кабинете, расположенном в дальнем крыле дворца, министр держит запасные панталоны на всякий случай — мало ли что бывает на государственной службе! Король даже ясно представляет себе, где они лежат: в самом нижнем ящике бюро, запертом на ключ...

— Ваше величество, я просил бы вас дать разъяснения касательно приговора, вынесенного вашим величеством некоему Диего Арагону.

Увидев в глазах короля недоумение, смешанное с раздражением, министр поспешно добавил:

— Самозванцу.

Напоминать его величеству еще какие-либо подробности министр не решился, и не напрасно. Когда смысл вопроса дошел до короля, раздражение его только усилилось: он был уверен, что никогда больше не услышит этого имени.

— Когда это было? Десять лет назад?

— Девять, — поправил министр.

— И что, приговор до сих пор не приведен в исполнение?

— Наоборот, ваше величество, приведен аккуратнейшим образом! — воскликнул министр. Он принес с собой список исполнителей, собираясь (буде представится случай) просить о наградах. Однако, судя по реакции короля, случай не представлялся.

— Тогда в чем дело? — спросил король.

— Ваше величество, из текста приговора неясно, чем должно закончиться назначенное вами наказание. Извольте прочитать этот абзац.

Министр протянул королю пожелтевший лист бумаги.

Король едва не спросил: «А чем, по-твоему, кончаются смертные приговоры?» — но взгляд его уже бежал по строчкам, пока не споткнулся о три слова. Король прочитал еще раз, вслух:

— Девять лет расстрела... Это как? Его что, девять лет расстреливали?

— Да, ваше величество! Расстреляют — и в лазарет! Вылечат — и снова расстреливают! Вот только непонятно: девять лет истекают двадцать пятого сего апреля, и должен ли он после этого остаться в живых или непременно...

Министр не договорил, потому что король разразился смехом. Его величество хохотал, ржал и стонал. Его величество икал и булькал, держась за бок: от смеха закололо под ложечкой, но он не мог остановиться. Отдельные фразы прорывались сквозь хохот:

— Девять лет!.. У-ха-ха-ха!.. Вылечат — и снова расстреливают!.. Ой-ой-ой, не могу!

Министр, глядя на короля, тоже не вполне натурально подхихикивал.

Король наконец отдышался и негромко произнес:

— Бедняга Орландо, о чем, интересно, он думал, когда это писал? Наверное, маялся похмельем?

Когда министр услышал о «бедняге Орландо», его веселье стало почти искренним. Орландо был секретарем короля, предшественником нынешнего. Под конец жизни он сильно пил и семь лет назад умер от белой горячки.

Министр хихикал еще с полминуты, потом, заметив, что король смотрит на него в упор, остановился.

— Смешно? — строго спросил король.

— Да, ваше величество! — ответил министр, улыбаясь.

— А что смешного?

— Так ведь, ваше величество, девять лет! Расстреляют, вылечат и снова расстре...

Министр смолк на полуслове. До него наконец дошло, что его величество давно не смеется.

— А тебя так же? — ласково спросил король.

— З-за что, ва-ваше величество? — пролепетал министр.

— Вон, — бесцветным голосом сказал король.

Через полсекунды он остался в одиночестве. Министр выскочил в приемную, на ватных ногах пересек ее и припустил по коридору к своему кабинету.

— Было б за что... — негромко проговорил король ему вслед.

Однако, убегая, министр забыл на столе листок бумаги. Король взял его, прочитал заголовок: «Список исполнителей приговора, вынесенного Диего Арагону, самозванцу». Дальше шли имена: капитан Гарсия, сержант, два капрала, солдаты.

Похоже, министр собирался просить о наградах для этих людей. Что ж, они заслужили. Они образцово исполнили дурацкий приговор — порождение похмелья секретаря и небрежности короля, подписавшего бумагу не глядя.

Значит, капитану — очередное звание, остальным — деньгами.

А ведь он так и не выяснил, что делать с самозванцем, подумал король. Интересно, как он выкрутится... Странно, а голова почти не болит! Может быть, правы те доктора, которые утверждают, что здоровый смех лучше любого лекарства?

Диего

Чем хороша больница — так это кормежкой. Супчик, например, хотя и жиденький, но явно на мясном бульоне. С тюремной баландой не сравнить.

Иногда я подозреваю, что доктор подкармливает меня за свой счет, но говорить с ним об этом бесполезно.

— Бросьте, Диего, я вам обязан, можно сказать, всем. Кем я был девять лет назад? — спрашивает Гомес и сам отвечает: — Начинающий эскулап, едва выучился, ни шиша, прости, Господи, не умел! Наверное, и сюда-то меня приняли потому лишь, что арестант — такой больной, которого не жалко. Вылечу — хорошо, помрет — еще лучше: меньше хлопот. А теперь! Доктор медицины, куча статей в «Анналах военной хирургии», по одному только вашему случаю — около десятка. Первый в стране специалист по множественным переломам, да и в Европе не последний...

Ко мне доктор Гомес заглядывает часто. Иногда мне даже кажется, что он манкирует своими обязанностями ради разговоров со мной. А может, на самом деле присматривается к комнате, которую займет под свой кабинет, когда я выйду из тюрьмы.

Никак не могу привыкнуть к мысли, что снова буду свободен. Пойду по улицам, затеряюсь в толпе. Кто-то толкнет меня и извинится, другой, наоборот, обругает. Я не отвечу, он пойдет дальше и забудет обо мне. Может быть, случайно я встречу Долорес.

Э нет, так нельзя! Ни к чему это. Я для нее умер девять лет назад. Сколько ей сейчас? Двадцать семь, двадцать восемь? Она давно замужем, детей, наверное, уже трое- четверо.

— Доктор, когда вы, наконец, выпустите меня отсюда? — спрашиваю я. — Надоело сидеть в четырех стенах.

Он сразу скисает, начинает мямлить, что по утрам холодно и сыро, туманы, это может повредить...

— Но днем-то тепло, солнце! — настаиваю я. — Сколько можно держать меня здесь? Я хожу на костылях по всей больнице, почему бы мне не выйти на двор, а, доктор?

Он долго молчит, потом отвечает:

— Я не хотел бы выпускать вас на двор именно сейчас. Здесь, в этих стенах, высшая власть — моя, а там... Вы, конечно, вполне уверенно пользуетесь костылями, но вряд ли сумеете быстро добежать до крыльца, если понадобится.

— А в чем дело? — спрашиваю я с недоумением. — Чего я должен опасаться на тюремном дворе?

— В городе неспокойно, — отвечает Гомес. — Есть мнение, что его величество в свое время получил корону не вполне законным путем...

— Ну, доктор, — говорю я с усмешкой, — то, что Энрике Восьмой стал королем незаконно, знают все, об этом лишь не принято упоминать в обществе. Не вижу повода для беспокойства.

— По городу ползут слухи о вашем скором освобождении. Я боюсь, что вас попытаются расстрелять в последний раз. Так сказать, окончательно. Причем могут просто выхватить с тюремного двора, прямо с костылями. А здесь, если я скажу, что вы лежачий, никто не посмеет возразить.

— Какие слухи? — спрашиваю я, когда мне наконец удается справиться с изумлением. — Кто что знает о моем приговоре? — У меня внезапно появляется подозрение: — Вы что, в своих статьях называли мое имя, указали приговор?

— Писать о приговоре я не имел права: государственная тайна. А называть полные имена больных у нас не принято. «Больной Д.», и всё. Для науки имя пациента, извините, несущественно. Наверное, ваши сторонники догадались — среди медиков они тоже есть.

Я смотрю на него, и у меня появляется другое подозрение: может, одного из этих сторонников я вижу сейчас?.. Он не выдерживает, отводит взгляд. Потом снова оборачивается ко мне и решительно заявляет:

— В конце концов, я тоже считаю, что ваши претензии на престол более обоснованны.

— Господи, доктор, кто вам сказал эту чушь? Какие претензии? Ну, есть в нашем роду такая байка — о правах на престол, — но я никогда не придавал ей значения. Республика кортесов — за это я воевал с Энрике. Он, кстати, тоже был республиканцем, пока не подвернулась возможность занять трон.

Гомес недовольно морщится:

— Республика кортесов — для народа чересчур сложно. Власть короля проще и понятнее.

«Энрике рассуждал так же», — думаю я, но вслух не говорю, чтобы не обидеть доктора. Вслух я говорю другое:

— Нет, доктор, хватит, политика не для меня!

— Что будете делать? — спрашивает он, стараясь не показать, что разочарован. Я пожимаю левым плечом. Правое забинтовано, им шевелить неудобно, да и больно.

— Уеду домой — у меня домик на юге, в горах. Буду там жить. Охотиться... Хотя не уверен, что смогу.

Он молчит, смотрит недоуменно. Я продолжаю:

— Мне тогда было, наверное, лет пятнадцать. Или тринадцать. Первый раз я пошел на охоту один. Взял ружье, в лесу спугнул пару фазанов. Они взлетели, я выстрелил и подбил одного. Не насмерть — лететь он не мог и убегал от меня по земле. Я шел за ним по кровавому следу и настиг в расселине между двумя камнями — дальше убегать было некуда, а может, он уже и не мог. Он смотрел на меня круглым глазом. Я не стал тратить заряд, протянул руку — он попытался закричать, но получился только хриплый писк. Я спокойно свернул ему голову и отнес домой. Не уверен, что смог бы так же сейчас, зная, что это такое — ждать момента, когда для тебя кончается всё.

— Что ж, будете, как император Диоклетиан, выращивать капусту. — Гомес, наверное, пытается подбодрить меня, но получается наоборот.

— Ну уж нет, — говорю я, — только не это! Никогда не хватало терпения ковыряться в земле! Придется уехать на побережье, буду ловить рыбу. Рыбы умирают молча, рыбаки даже говорят не «умирают», а «засыпают»... Но до чего быстро власть портит человека!

— Кого именно? Что вы имеете в виду? — спрашивает Гомес.

— Я имею в виду приговор. Ясно, у Энрике на меня зуб, как ни на кого другого, но чтобы придумать такое, надо обладать особо изощренным умом.

— Бросьте, вряд ли он придумал это нарочно, — говорит доктор. — Скорее всего, какая-то дурацкая ошибка. А он подписал бумагу, не читая. Не ищите злого умысла там, где для объяснения достаточно глупости или безалаберности, они более свойственны человеческой натуре... Диего, я смотрел записи: двадцать пятого в шесть утра истекают ваши девять лет. После этого часа вам уже ничто не будет угрожать — разве что новый приговор, но от него, вы понимаете, никто не застрахован. Осталось десять дней. Потерпите, ладно?

Я снова пожимаю одним плечом:

— Куда я денусь?

Министр

— Доктор, расскажите мне как можно подробнее о состоянии заключенного Диего Арагона, находящегося в вашем госпитале.

Доктор Гомес раскрыл дверцы тяжелого дубового шкафа, достал с полки потрепанную тетрадь — историю болезни Диего, — перелистал и углубился в чтение. Он не рассчитывал найти в ней что-то новое для себя, а лишь пытался выиграть время.

Наконец он оторвался от тетради и внимательно посмотрел на министра государственного спокойствия, который ждал, изображая терпение.

— Больной Диего Арагон находится на излечении после двадцать третьего, если я не ошибаюсь, расстрела, — сказал Гомес. — Несколько ранений от пуль довольно крупного калибра, переломы — вы понимаете... Хорошо, этих подробностей не касаемся. Пока не встает, но, я думаю...

— Не встает? — перебил доктора министр. — У меня другие сведения.

— Откуда? — строго спросил Гомес.

— Ну... скажем, из собственных источников.

— Ваши источники либо плохо информированы, либо намеренно вводят вас в заблуждение, — произнес Гомес еще строже. — Как врач, я заявляю вам: Диего Арагон пока не в состоянии вставать.

— Ну, хорошо, вы врач, вам виднее, — согласился министр. — Но вы можете гарантировать, что он будет в состоянии подняться через... э-э-э... три дня? Да, не позже двадцать пятого.

— К чему такая спешка? — спросил Гомес, изображая недоумение.

— Чтобы привести в исполнение приговор.

— А он что, не приведен? Девять лет человека расстреливают, лечат и снова расстреливают. Может, хватит?

— Доктор, приговор выносите не вы, и не вам решать, как приводить его в исполнение. — Министр изобразил бесконечную усталость от бессмысленного спора. — Вы — всего лишь рядовой служащий правосудия. Занимайтесь своим делом.

— Так я им и занимаюсь! — усмехнулся доктор. — Я лечу больных. Приговоры приводят в исполнение другие.

— По-моему, вы не слишком старательно их лечите, — заметил министр.

— Ваше превосходительство изволит учить меня медицине? — спросил Гомес. Министр смутился. — Тогда я, со своей стороны, немного поучу вас законодательству. Закон, согласно которому приговоренного к смерти казнят лишь раз, очень старый и неуклонно соблюдается. За время, что я служу при тюрьме, мне приходилось не менее десятка раз ставить расстрелянных на ноги, и это помимо Диего Арагона. Вы же понимаете, когда людей казнят сотнями, всегда будет хотя бы маленькая доля брака. Одного расстреливали дважды...

— Ну вот, а вы говорите! — перебил министр.

— По двум разным приговорам, ваше превосходительство! — возразил доктор. — В третий раз его вешали, но порвалась веревка — такое уж везение этому человеку! Веревки, должен заметить, сплошь и рядом попадаются гнилые: или казна на них экономит, или в интендантстве воруют. Я помню троих, которых не смогли повесить, и это только те, кого приносили ко мне с подозрением на вывих шейных позвонков. Был даже случай, когда у палача, рубившего голову, переломилось топорище. Осужденный остался жив. Сейчас он, правда, в больнице для умалишенных. А казус Диего Арагона вообще беспрецедентный.

— Всё это очень интересно, доктор, — кивнул министр, — но я жду ответа на заданный вопрос. Гарантируете ли вы...

— Я, как врач, могу только гарантировать, — перебил министра Гомес, — что больной Диего Арагон поднимется не раньше начала мая. Всё!

—Ну хорошо, — примирительно проговорил министр, — пусть себе лежит. Но, я думаю, вам известен рецепт какого-нибудь средства, помогающего человеку легко и мирно, скажем так, отойти. Например, чтобы заснул и не проснулся.

— Вон, — без эмоций произнес Гомес.

— Доктор, вам не кажется, что вы позволяете себе недопустимый тон?

— Вон! — Гомес демонстративно, со щелчком, открыл лежавший на столе несессер с набором хирургических инструментов. Сверкнула полированная, заостренная, как бритва, сталь.

Через полсекунды доктор остался в кабинете один.

Майора Гарсию министр вызвал к себе и разговаривал с ним в собственном кабинете — для пущей уверенности.

— Майор, завтра утром, не позже шести часов, вы со своей командой приведете в исполнение смертный приговор, вынесенный самозванцу Диего Арагону. Этот расстрел последний, так что стрелять будете наверняка. Халтурить не советую. Звание вам присвоено, можно сказать, авансом, как раз за исполнение этого приговора.

— Ваше превосходительство, — медленно начал Гарсия, — я расстреливаю государственных преступников — это моя работа. Готов встретиться в бою с вооруженным противником, могу стрелять и в безоружную толпу, если это толпа бунтующей черни. Но стрелять в лежачего больного — увольте!

— Ну, стрелять по бунтующей черни вам скоро придется... Кто вам сказал, что он лежачий? — спросил министр.

— Доктор. Ребята интересуются. Мы с сеньором Диего, можно сказать, сроднились за эти годы.

— Ваш доктор врет, самозванец вполне способен и вставать, и ходить. И завтра встанет, никуда не денется. Майор, это приказ, извольте его выполнять!

Диего

Я плыву в лодке по морю.

Оставив весла, я тащу из воды сеть. Судя по весу, она не пустая, и вот я вижу попавшую в нее большую — локтя полтора или даже два длиной — рыбину. Она бьется в сети, сверкая серо-голубым, сине-зеленым и сиреневым, и брызги, поднятые ударами хвоста, тоже сверкают на солнце.

Я переваливаю сеть через борт лодки. Рыба теперь бьется и подпрыгивает на дне, будто пытаясь порвать сеть. Это ей, конечно, не удастся, но, если выпутать ее из сети, она может просто выскочить за борт. А сеть мне нужна, чтобы забросить еще раз.

Надо оглушить рыбину веслом, и я принимаюсь вытаскивать его из уключины, оставив сеть. С непривычки вожусь довольно долго, и, когда весло наконец вытащено, рыба уже не подпрыгивает, а лишь редко и несильно ударяет хвостом по дну лодки. Она раскрывает рот — наверное, кричит, но крик на воздухе не слышен. Она хватает воздух ртом, и он обжигает ее жабры. Она ждет, глядя на меня круглым глазом, похожим на птичий, и я не могу ударить ее.

С досады я бью веслом по воде. Лодка опасно качается, я бросаю весло, хватаюсь руками за борт и просыпаюсь…

Потолок. Белый, но в слабом предутреннем свете он кажется серым.

Энрике, сволочь! Мне что, теперь из-за тебя и рыбу не ловить? В самом деле, что ли, капусту сажать?

Надо бы поговорить с Гомесом, думаю я. Он хирург, вряд ли хорошо разбирается в нервных болезнях, зато меня понимает, как никто другой.

Доктор последнее время мрачный. Город бурлит, гарнизон крепости настороже, а Гомес три дня назад вообще запретил мне вставать с постели. Даже в отхожее место пробираюсь с оглядкой. Кстати, сейчас не мешало бы. Или потерпеть? Девять лет истекают сегодня в шесть утра...

Снаружи доносится тяжелый удар — куранты на башне здания кортесов бьют четверть часа. Вот только которого? Четверть шестого, без четверти пять или еще раньше?

Нет, все-таки схожу.

Свесив с кровати ноги, левой нашариваю шлепанец.

Правая в лубках, опираться на нее я пока не могу. Костыли стоят у изголовья кровати.

Шаги в коридоре. Я замираю, прислушиваясь. Несколько человек. Остановились, слышен негромкий мужской голос. Слов не разобрать, но голос кажется мне знакомым.

Дежурная сиделка отвечает так же негромко, спокойно — значит, свои. Я поднимаюсь на костылях. В этот момент дверь распахивается, в лицо бьет яркий свет фонаря, и тот же голос громко произносит:

— Ну, что я вам говорил?

Вот сейчас я его узнал!

— Привет, Фелипе! — говорю я, прикрывая глаза рукой. Луч фонаря уходит в сторону, и я могу убедиться, что не ошибся. — Всё бережешь покой нашего друга Энрике? Еще не стал первым министром?

Не отвечая мне, министр государственного спокойствия оборачивается к одному из своих спутников:

— Видите, майор, и носилки не нужны.

Я смотрю на того, кого он назвал майором. Ба, да это же Гарсия!

— С повышением вас, господин майор! — говорю я ему. Он молчит, отводит глаза.

— Выходите на двор! — командует Фелипе.

Делать нечего, выхожу. Они идут следом — министр, майор и два солдата. Третий, с носилками, куда-то исчезает по дороге, остальные уже ждут меня снаружи.

Медленно (куда торопиться?) спускаемся с крыльца. Туман. И холодно, Гомес прав. Так же медленно идем к наружной стене крепости, я останавливаюсь в шаге от нее и поворачиваюсь к ним лицом.

Стена невысока. Когда-то, сидя между расстрелами в камере с другими заключенными, я услышал тюремную легенду. Будто бы однажды узник, которого вывели расстреливать, на глазах у солдат быстро влез по стене наверх, спрыгнул на другую сторону и убежал. Солдаты будто бы стреляли по нему, но не все — некоторые ждали команды, а офицер опешил и не скомандовал вовремя. А те, что выстрелили, промахнулись.

Я, наверное, тоже смог бы. Но не сейчас.

— Исполняйте, майор, — говорит министр. Сам отходит за спины солдат и оттуда боком, боком, потом, повернувшись к нам спиной, рысцой скрывается в тумане. Ну да, Фелипе всегда боялся вида крови и блеска наточенной стали.

За стеной улица. Оттуда доносится какой-то невнятный шум, как будто собирается большая толпа. Вроде рановато. Впрочем, туман искажает звуки, это может быть что угодно. Издалека доносятся два выстрела. И тоже — может быть, не издалека, а из соседнего дворика. Крепость внутри поделена кирпичными стенками на небольшие дворики; может, в соседнем сейчас тоже кого-то расстреливают. Меня раньше там и расстреливали — в больничном обычно этого не делают.

— Черт возьми! — кричит Гарсия. — Я не могу стрелять в человека на костылях!

Шагнув назад, к самой стене, я бросаю на землю костыли и, отведя назад правую руку, хватаюсь за неровности кладки. Камни мокрые, пальцы скользят — долго мне так не простоять. К счастью, долго и не понадобится.

— Стреляйте! — кричу я майору. Вместо этого Гарсия выхватывает шпагу из ножен. Он салютует мне шпагой, солдаты у него за спиной берут ружья «на караул».

— Ваше величество! — хриплым от волнения голосом обращается ко мне майор. — Нас здесь десять верных вам людей, но только прикажите, и клянусь, через полчаса нас будет десять тысяч!

За стеной вновь слышны выстрелы, шум толпы — да, теперь уже ясно, что это толпа, — и звонкий женский голос кричит:

— На виселицу!

Я вздрагиваю. Мне кажется, я узнал голос Долорес. Или теперь, когда я постоянно думаю о ней, он будет слышаться мне повсюду?

— Что здесь происходит? — доносится со стороны больничного крыльца. Кто-то бежит к нам в тумане. Гарсия оборачивается, держа наготове шпагу, но тут же ее опускает: это доктор Гомес.

— Кто распорядился? — спрашивает доктор, подбегая ко мне.

— Да, кстати, а где этот слизняк? — спрашивает Гарсия. Он убирает шпагу в ножны и вытаскивает из-за пояса свой пистолетик, похожий на игрушку. — О! На ловца и зверь бежит!

Со стороны, противоположной лазарету, к нам спешит человек. Сначала я вижу сквозь туман, как мелькают его белые панталоны, а потом с удивлением узнаю Фелипе. Кажется, только что на нем были серые? Или я всё перепутал спросонья?

Гарсия, держа перед собой пистолет, идет навстречу министру, но тот на бегу отстраняет майора рукой.

— Ваше величество! — кричит он мне. — Ваше величество, у меня для вас радостная весть! Этот самозванец Энрике схвачен и ждет вашего скорого и справедливого суда!

Пальцы соскальзывают, и я прислоняюсь спиной к стене. Нельзя так много враз сваливать на человека, едва стоящего на одной ноге. Всё смешалось: девять лет расстрела, крик Долорес «На виселицу!»; раненый фазан, глядящий на меня рыбьим глазом; рыба, ожидающая скорого и справедливого удара веслом...

Холодно. Холод, идущий от стены, пробирает насквозь. И страшно неудобно стоять на одной ноге.

Гомес, подняв с земли костыли, подает их мне: — Пойдемте, Диего, вы простынете.

Он отрывает меня от стены, и мы медленно бредем к больничному крыльцу. Перед ступеньками я останавливаюсь, говорю доктору:

— Не сюда.

И поворачиваю влево, туда, где в промежуток между крепостной стеной и лазаретом втиснута маленькая будочка известного назначения.

За стеной уже непрерывная стрельба; и не только ружейная — где-то ударила пушка. А затем всё перекрывают шесть тягучих ударов колокола — это бьют куранты на башне кортесов.