Право на открытие

В этом году исполняется 160 лет со дня рождения гения человеческой мысли Владимира Ивановича Вернадского. Его идеи и наследие будут изучать веками. Он не только реформировал все науки без исключения, но и предложил человечеству новую картину мира, которую мы пока еще не можем осознать. Сериал о Вернадском, его идеях и реформах, мыслях и мечтах, придумал и сконструировал Виктор Александрович Лось, специалист в области социальной экологии, глобалистики и теории устойчивого развития. Его статья «Наследник Серебряного века», опубликованная в ноябре прошлого года, открыла наш цикл. А в этом номере мы предлагаем вашему вниманию эссе Геннадия Петровича Аксенова, одного из биографов В.И. Вернадского, автора его популярной биографии, которая выдержала несколько изданий. Вам понравится.

Как Вернадский не стал Дон Кихотом

Все годы университета он лелеял заветную мечту стать одиноким рыцарем науки. Они с гимназическим другом Андреем Красновым детально обсуждали такой план: уехать далеко, в тропики. Уехать если не навсегда, то надолго, подобно кумиру их молодости Александру Гумбольдту. В уме Владимира носились образы средневековых ученых-монахов или миссионеров-натуралистов, которые шли в самые дикие места планеты, чтобы описать творение Бога без пропусков. Ведь только тропическая природа полна; здесь, на севере, — одни остатки.

Таким же ущербным они видели общество, в котором им довелось вырасти и жить. Насилие и произвол «полицейского усмотрения» сверху и революционный натиск с тем же насилием снизу.

Да и в личном плане все глухо. Он одинок в свои 23 года. Отец, профессор Иван Васильевич, с которым у него была настоящая духовная близость, умер в 1884 году. Ни с матерью, ни с сестрами нет доверительного общения. А главное, нет любви. Пусть так и будет: светское монашество плюс научная эмиграция. Еще зимой 1886 года он твердо был уверен, что летом сдаст в университете все дела по минеральному кабинету Докучаева и уедет за границу. К тому же и средства на то явились — имение Вернадовка, которое досталось ему в наследство от отца.

Но весной Владимир встретил Наташу, дочь сенатора Егора Старицкого. Встретил он ее в кружке по народной литературе, образованном их студенческим братством. Руководствуясь «долгом перед народом», они переводили полезные книги, печатали в толстовском «Посреднике» и целыми библиотеками посылали в села. И вот в кружке появились увлекаемые теми же стремлениями девушки, которые вместо подобающей им светской жизни читали запрещенную литературу, бегали на лекции Владимира Соловьева и тоже искали подлинного «дела».

Однажды он заметил, что думает о ней. Начались беседы и провожания, встречи и прощания, время узнавания и очарования. И вот разом все переменилось. Настал момент кризиса и расставания с надуманным образом. Он описал происшедший перелом в подробностях:

«В гордости своей я думал: нет того чувства, какого нельзя бы перебороть, нет ничего, нет никого, кто мог бы свернуть с дороги, ясно и резко поставленной, всякое чувство сломлю я своей волей, не преклонюсь ни перед одним человеком, что решил я, то и сделаю, хорошо ли, дурно ли мое дело, никто не будет мне судьей, ни на кого я не обращу внимания при поступках своих», — вспоминал он прошлогодний разговор о любви на палубе корабля, плывшего по Сайменскому озеру.

Теперь, через год, снова там же на пароходике, он восклицает: «Теперь мне странны и дики эти мысли, чем-то далеким веет от них! И все произвело чувство, да, понятно, и то было чувство — чувство гордости, чувство чувством и вышибается».

Так он писал Наташе Старицкой. А всего существует 1014 писем к ней, они изданы ныне в пяти книгах и читаются как увлекательный роман в письмах, как новая и вечная «Элоиза», только не трагическая, а вполне счастливая. И произошло его преображение из рыцаря печального образа во влюбленного человека резко и осознанно.

«Как тяжело было для меня, Вы не можете и представить себе. Наконец, после одного разговора с Вами я почувствовал, что все точно порвалось во мне, что исчезли, побледнели все прежние мечты, все прежние желанья. Как в лихорадке, не помню, где бродил я несколько часов по городу, и, возвратившись домой, я несколько часов пролежал в беспамятстве. Тогда я понял, что все кончено и что переворот во мне свершился. Я понял все, понял, что ничто не может уничтожить это чувство».

В этих летних посланиях, когда она позволила ему писать, он уже предлагает ей себя, зовет в совместное будущее, наполненное идейными интересами. Семья ведь не просто союз, а целевой союз: «Это будет деятельность ученая, общественная и публицистическая».

Самое интересное, что этот его план полностью воплотился, а Наталия Егоровна целиком в него влилась. В области ученой вела переписку, переводила на английский и французский его статьи, в общественной — вела открытый дом, а однажды, летом 1906 года, стала даже секретарем московского отделения кадетской партии, в которой муж состоял в ЦК.

Таким образом, он уже тогда, двадцатитрехлетний выпускник университета, пришел к глубокому выводу, что для ученой работы необходима мотивация, нужен эмоциональный старт. Конечный итог должен быть бесстрастен, логически понятен для коллег, но решиться на новое, на неизведанное невозможно без определенного воодушевления. Ведь открытие — такое же путешествие в экзотическую страну, и без душевных сил, без взлета на определенную высоту такое острое приключение никто не сделает.

И вот вдруг он обнаружил, что только она, его сероглазая Наташа, дает ему эти силы. Он пишет ей: «Разве можно узнать и понять, когда спит чувство, когда не волнуется сердце, когда нет каких-то чудных, каких-то неуловимых обширных фантазий. Говорят, одним разумом можно все постигнуть. Не верьте, не верьте! Те, которые говорят так, не знают, что такое разум, они не понимают, что волнует, что интересует в этих работах, какие считаются одними умственными работами».

Она его хорошо понимает, тем более, как призналась вскоре, что ее сразу повлекло, потянуло к нему, она почувствовала в нем силу, опору и надежность. Но она старше него на два года и теперь колеблется, поскольку так не принято. Все лето продолжались их встречи и переписка, а лето для минералога — полевой сезон, и он участвует в экспедиции на ломки мраморов в Рускеалу. Но как-то эта научная работа не задалась, все время и мысли заняты любовью. Результат экспедиции стал совсем другой: он добился ее согласия. Третьего сентября 1886 года состоялась их скромная свадьба. Они вырастили сына Георгия, ставшего профессором русской истории в Йельском университете США, и дочь Нину, тоже уехавшую в эмиграцию и работавшую недалеко от брата врачом-психиатром.

А прожили они 56 лет «душа в душу и мысль в мысль», как подытожил оставшийся один Вернадский.

В центре фото — профессора А.В. Советов и В.В. Докучаев со своими учениками, участниками полтавской экспедиции. Именно Василий Васильевич Докучаев, русский геолог и почвовед, профессор минералогии и кристаллографии Санкт-Петербургского университета, умевший задавать непривычные для естественников вопросы и находить на них ответы, был истинным учителем В.И. Вернадского. 1892–1893 г.

«Просвещение выше любви к народу»

Одновременно с созданием их семьи составилось братство из бывших студенческих друзей. В него вошли Федор и Сергей Ольденбурги, старший — педагог, младший — востоковед, историки Иван Гревс и Александр Корнилов, филолог князь Дмитрий Шаховской и другие. Они четко отделили себя от охранительных студентов-белоподкладочников, представляя культурную оппозицию самодержавию, но в отличие от радикалов исповедовали строго мирную трансформацию государственного строя. Во время одного из собраний в доме Сергея Ольденбурга, жена которого Шурочка была горячей их сторонницей, они даже дали клятву мирными средствами добиться в России конституции. Все их жены, в том числе и Наталия Егоровна, разделяли такие увлечения.

Братство сложилась под влиянием нравственной проповеди Толстого. Сенсационная его «Исповедь» должна была выйти в журнале «Русская мысль», но была запрещена цензурой и в качестве «самиздата» попала к Федору Ольденбургу. Тот немедленно напечатал рукопись на гектографе, и она пошла по рукам. Книга вызвала бурные споры, «заставила много думать», как вспоминал в конце жизни Вернадский.

Через восемь лет он лично познакомится с Толстым, посетив его в Хамовниках вместе с Дмитрием Шаховским, с которого Лев Николаевич списывал образ типичного либерала, коих не жаловал, как известно. Но чаще Толстой сам приходил тогда к Вернадскому и брал у него для чтения том за томом Герцена, которого Вернадский тайно вывез из-за границы. Они беседовали, и в истории остался вердикт писателя: «Какой симпатичный человек!»

Толстой и братство Вернадского — малоизвестная тема, поскольку обычно к «толстовцам» относят «темных», как называла их жена Толстого, но первыми поклонниками его стали именно выпускники университета. Они шли к нему за мудростью, причем иногда буквально. Однажды на каникулах Дмитрий Шаховской и Федор Ольденбург, облекшись по примеру своего властителя дум в крестьянскую одежду, направились из серпуховского имения Шаховских в Ясную Поляну пешком и провели там два дня, а от него направились в другой духовный центр — в Оптину пустынь.

Безусловно, все восприняли из учения Толстого главным образом центральную идею — о единстве убеждений и поведения. Они потому и возвели свой союз в ранг братства, что «в числе источников житейской и научной правды мы ставили выше всего нравственные начала, подчиняя им все остальные». Так писал в старости Дмитрий Шаховской.

Но целиком принять заповеди моралиста Вернадский, как самый здравомыслящий из братьев, не мог. Он не соглашался с толстовским «опрощением», с отрицанием науки и университета как некоего «барского баловства», а также не принимал абстрактную «любовь к народу». У Вернадского со времен жениховства уже сложилось твердое убеждение, что любовь — чувство принципиально индивидуальное. Оно благотворно, только когда направлено на знакомых и близких. «Поймет человек, — писал Вернадский невесте, — что не может он любить человечество, не любя отдельных лиц, что не любовью будет его сочувствие к человечеству, а чем-то холодным, чем-то деланным, подверженным сомнениям или отчаянию, что много будет гордости, много будет узости, прямолинейности — невольного зла — в его поступках».

Чаще всего декларативная общественная «любовь» служит просто-напросто для самовозвеличения и оправдания творимого от имени народа зла. В лучшем случае — чисто писательское эстетическое любованье народом.

Зато общественное творчество Толстого друзья не просто приветствовали, но воспринимали его как руководство к действию. Например, такое общерусское начинание писателя, как просвещение народа. Толстой резко критиковал казенную «идеологизацию школы» (кто мы такие, чтобы воспитывать, говорил он, детей надо только обучать). Вслед за Владимиром Далем он считал бесполезными и «школы грамотности». Они даже вредны, потому что после них все сразу хотят отделиться и стать каким-нибудь мелким начальством. Умения читать и писать недостаточно. В школе должны преподаваться начатки научных знаний. Толстой создал такую школу не только в Ясной Поляне (преподавал 10 предметов, даже сольфеджио), но и во всем Крапивенском уезде.

Его пример дал великие всходы в земской школе, которая пошла по его пути, не по правительственному и не церковному. Первым передатчиком опыта как раз и стало братство Вернадского. Сам он уже в 1892 году, будучи гласным (депутатом) Моршанского уездного и Тамбовского губернского земских собраний, сразу взял на себя все дело просветительства. «Народ должен понимать свои права» — вот главный лозунг его забот о строительстве и устройстве школ. С самого первого своего собрания в глазах крестьянских гласных он стал умелым «говорящим» в их пользу.

Правда, обремененный своей кафедрой в университете, он мог заниматься школами только наездами, но его друзья включились в дело непосредственно и глубоко. Федор Ольденбург сразу после университета поступил завучем в учительскую семинарию имени П. Максимовича в Твери, воспитывал сельских учительниц, внушая этим девушкам, в основном дочерям церковнослужителей, высокий смысл их поприща. С годами авторитет его в земско-школьной среде очень вырос. Александр Корнилов обнаружил однажды, что тот получал каждый день до десяти писем от своих бывших воспитанниц. Кроме того, он вел серьезную научную работу по обследованию школьных участков.

Тем же занимался Дмитрий Шаховской в Ярославской губернии. Он после университета был приглашен предводителем дворянства Весьегонского уезда Федором Родичевым для работы по земским школам. Они возводили в уезде 4–5 школ ежегодно и первыми в России достигли всеобщего начального образования. Обследуя всю губернию, находя единомышленников, издавая сборники земских просветителей, Дмитрий вместе с Федором Ольденбургом через Комитеты грамотности инициировали кампанию за введение в России всеобщего начального образования. В 1907 году в Думу был внесен такой законопроект, но это была вторая разогнанная Дума, закон подвис, потом начался период войн и революций. Закон приняли только в 1931 году.

В 1910 году, передавая имение и свой земский ценз сыну Георгию, Вернадский в письме Наталии Егоровне подвел итог: «Вырабатывается новая организация школьного дела. Я помню, как еще недавно 80–90 школ в Моршанском уезде казались чем-то большим, сейчас их 120 и будет скоро больше 300».

Начальное предметное образование для страны важнее, чем высшее. Именно земские просветители перевели его на другой, европейский уровень развития по сравнению с азиатскими соседями.

Будущее братство. Студенты Санкт-Петербургского университета. Сверху и слева направо: Князь Дмитрий Шаховской, Андрей Краснов, Сергей Крыжановский, Федор Ольденбург, Михаил Харламов, Николай Ушинский, Владимир Вернадский, Александр Корнилов, Сергей Ольденбург, Лев Обольянинов. 1884 г.

На самом взлете

И второй великий общероссийский почин Толстого совпал с целями братства и привел к неожиданным следствиям.

В 1891 году после двухлетнего неурожая на всем юго-востоке страны начался страшный голод. Обследовав села, где «бабы встают на колени и плачут», прося хлеба, Вернадский обратился к друзьям с идеей создать комитет помощи и собирать средства для закупки продовольствия.

Благотворительностью тогда занимались и правительство, и общество, но, как оказалось, она мало помогала. Суть бедствия объяснил Толстой в статье «О голоде»: «Деятельность общая, правительственная, выражающаяся в теперешних обстоятельствах даровой раздачей, по расписаниям и спискам, хлеба и денег, вызывает самые дурные чувства: жадность, зависть, притворство, осуждение; деятельность личная вызывает, напротив, лучшие чувства, любовь и желание жертвы».

Недаром друг Вернадского Андрей Краснов сказал однажды, что любовь без знания любимого предмета есть зло. Выяснилось, что просто посылать продукты и деньги означало усугублять беду. Голод пробуждает не только худшие чувства в народе, но и самые дикие инстинкты борьбы за существование. Дети и слабые родственники становятся первыми жертвами взрослых мужчин.

Только Толстой нашел правильный практический выход: «Столовые — места, где кормят приходящих, — это та форма помощи, которая сама собою сложится из отношений богатых людей к голодающим и принесет наибольшую пользу».

Один из братьев, Лев Обольянинов, немедленно съездил в Бегичевку Данковского уезда, где Толстой создавал столовые, и выяснил все детали. Возглавил все дело на местах Александр Корнилов, к нему устремились студенты-волонтеры. Зимой 1891—1892 вокруг Вернадовки возникли первые столовые. От Ивана Гревса, который стажировался тогда во Франции, в апреле поступило 2 тысячи франков. И тут в комитет Вернадского обратился великий князь Николай Михайлович. Заявив, что не доверяет правительственным бюрократам, он просил принять 30 тысяч рублей. Так дело сразу расширилось. В начале лета в их столовых кормилось 25 тысяч человек, а комитет закупал еще лошадей и семена.

Летом 1892 года выяснилось, что урожай намечался хороший. Братство отчиталось перед обществом книжкой Корнилова «Семь месяцев среди голодающих крестьян» с полным списком жертвователей, среди которых был записан некто Н.М. с его огромной суммой.

Импульс Толстого и реального дела братства продолжал развертываться и принял политические формы. Сам Толстой никакой политикой не занимался, это она занялась им. За статью о голоде его чуть не поместили в психбольницу. Очевидно, что и в последнее десятилетие XIX века всякая самодеятельность каралась сверху, во всяком случае, была подозрительной. Но семь месяцев работы среди голодающих изменили братство. «Как обновленными, возвратились мы в Москву», — писал Вернадский. Именно теперь земства из помощников администрации по хозяйственным делам, как следовало из самой реформы, стремительно превращаются в органы самоуправления, их возглавляют активные граждане, способные «взять в свои руки управление, и возьмут его», писал он своему любимому адресату. Сам он влился в знаменитые московские «Беседы» либералов, где обсуждалось распространение земского самоуправления до самого верха государства.

На рубеже веков Вернадский делает прогноз: главный конфликт в России разворачивается между земствами и царской бюрократией. Как бы в ответ ему С.Ю. Витте писал в конфиденциальной записке царю, что земский путь неизбежно приведет к конституции.

Она и была провозглашена на Втором земском общероссийском съезде. Царь поначалу разрешил его, но, узнав, что земцы вместо вопроса об инвалидах японской войны намерены обсуждать основы государственного управления, запретил сообщать о нем в прессе, сделав как бы частным и полуподпольным.

Тем не менее 6 ноября 1904 года уже получивший общероссийскую известность Вернадский от Тамбовского земства и неутомимый собиратель земских сил Дмитрий Шаховской от Ярославской губернии приехали в Петербург. Их было 96 делегатов, среди которых видные аристократы, профессора вузов, известные всей стране юристы, экономисты. Начали обсуждать подготовленную в Москве (с участием Вернадского) резолюцию из 11 пунктов.

Дебаты продолжались три дня. Единодушно приняты пункты о равенстве граждан перед законом и о ликвидации сословий (и это титулованные — князья и бароны!), о политических правах и свободах, причем защищенных судебной системой. Но по вопросу о будущем народном представительстве разгорелись дебаты. Каким должен быть парламент: законодательным европейского типа, то есть выше царя и правительства, или законосовещательным при царе? Большинство, в том числе Вернадский, Шаховской и их старшие друзья — будущие лидеры кадетов Иван Ильич Петрункевич и Федор Измайлович Родичев, утверждало европейский путь. Меньшинство во главе с председателем Московской земской управы Дмитрием Николаевичем Шиповым стояло за «особый путь» России, где Дума будет «органом любви и общения царя и народа без посредства бюрократов». Народоправство не свойственно русскому народу, доказывали они.

Девятого ноября в доме Владимира Дмитриевича Набокова (отца будущего писателя) резолюция принята в обоих вариантах и направлена Николаю Второму. Вопреки запрету царя, газеты сообщили о небывалом событии, и все разом заговорили о том, о чем молчали тысячу лет. По городам прокатилась грандиозная банкетная кампания; только в Петербурге в одном из ресторанов собрались 650 человек под тосты о свободе. В Зимний дворец шли требования выполнить решения съезда, на котором виднейшие умы страны собрались не ради революции, а чтобы предотвратить ее. В течение года земцы вели диалог с царем и, наконец, вырвали у него и Манифест 17 октября 1905 года, затем и конституцию апреля 1906 года, названную «Основные Законы», и Государственную думу, правда, не ставшую вполне законодательной.

И когда мы читаем о поражении революции 1905 года, мы находимся в плену марксистской схемы историографии. Действительно, революционные террористические партии потерпели поражение, а победили мирные конституционалисты. Изжив остатки феодализма в управлении, Россия пошла вперед гигантскими темпами. И не вина соратников Вернадского, что вместо права и закона возобладала общественная любовь, погубившая и царя, и династию, и режим. Любовь легко переходит в ненависть.

В 1906 году Вернадский стал членом верхней палаты парламента, а через 11 лет практически те же делегаты съезда образовали Временное правительство. Как только к власти пришло кадетское министерство, у Вернадского в руках сосредоточилось все народное просвещение. Весной 1917 года его назначили председателем Ученого комитета Министерства земледелия. Он стал во главе всей сельскохозяйственной науки, в которую входило множество вузов во главе с Петровской, ныне Тимирязевской академией, и огромная сеть ветеринарных и агрономических станций, селекционных и опытных полей.

Он возглавил еще одну комиссию — по реформе высшего образования в стране и на ноябрь назначил съезд профессоров для ее принятия. Разумеется, он немедленно включил в комиссию братьев — Сергея и Федора Ольденбургов и профессора Ивана Гревса. Вплоть до октябрьского краха они вели огромную работу — это видно по дневникам Вернадского. Летом Сергей Ольденбург назначен министром просвещения, и он, конечно, немедленно предложил Вернадскому пост заместителя. Несмотря на войну, на политическую борьбу, то были вдохновляющие недели: они стали во главе и могли теперь осуществить все те мечты, которые ранее воспринимались как критика правительства.

Когда большевики арестовали почти всех министров, Временное правительство в составе замов ушло в подполье. Они, и в том числе Вернадский, заседали еще две недели и, когда все нити управления оборвались, приняли два государственных документа для сохранения преемства власти: декларацию об узурпации власти большевиками и постановление об открытии Учредительного собрания. Документы опубликованы в еще сохранившихся газетах. Вернадскому пришлось бежать в Москву, и потом — на Украину. В Киеве, несмотря на перемену властей, он два года занимался созданием Академии наук, научных институтов и Национальной библиотеки, ныне носящей его имя.

Второй земский общероссийский съезд состоялся 6—9 ноября 1904 года в Петербурге. Среди его 96 делегатов был и В.И. Вернадский. Резолюцию съезда, подготовленную с участием В.И. Вернадского, подписали видные аристократы, профессора вузов, известные всей стране юристы, экономисты. Через год, в 1905-м, был издан шикарный альбом с Резолюцией и подписями всех делегатов

«На почве духовного начала…»

Поражение белых войск заставило Вернадского вновь бежать. В самый канун нового 1920 года через Ростов, Екатеринодар и Новороссийск он добрался до Ялты, где в имении Горная Щель его ждали Наталия Егоровна и Нина. И тут его настиг сыпной тиф, от которого тогда погибало людей больше, чем на фронтах. Три недели Вернадский находился в пограничном состоянии между жизнью и смертью. И как только тифозный туман рассеялся, он попросил перо и бумагу.

«1 марта 1920 г. Мне хочется записать странное состояние, пережитое мною во время болезни. В мечтах и фантазиях, в мыслях и образах мне интенсивно пришлось коснуться многих глубочайших вопросов бытия и пережить как бы картину моей будущей жизни до смерти. Это не был вещий сон, т. к. я не спал — не терял сознания окружающего. Это было интенсивное переживание мыслью и духом чего-то чуждого окружающему, далекого от происходящего. Это было до такой степени интенсивно и так ярко, что я совершенно не помню своей болезни и выношу из своего лежания красивые образы и создания моей мысли, счастливые переживания научного вдохновения».

Через двенадцать дней ему исполнится 57 лет. Огромная, полная, достаточная жизнь. Та самая триединая, которую предрекал Наталии Егоровне, когда предлагал ей руку и сердце. Он сделал множество научных работ, сформировал новое, геохимическое, направление в науке, возглавлял кафедру, создал научную школу; его ученики во главе с Александром Ферсманом преподнесли ему сборник научных статей к 25-летию научной и педагогической деятельности. Инициировал строительство прикладных институтов, которые стали плодиться как грибы и в России, и на Украине.

Элита страны знала его как яркого публициста, земца-конституционалиста, одного из основателей оппозиционной партии, разработчика ее важнейших программ, чья деятельность поворотила государство от авторитарного строя на научный путь устройства, где он сразу возглавил все стремительно развивавшееся образование — от начального до высшего.

Его достижений на земном пути хватило бы на несколько человек. И вот оказалось, что вся эта уже, казалось бы, состоявшаяся жизнь стала только прологом к более грандиозному поприщу. Теперь он осознает масштаб того, что ему предстоит, и записывает:

«Помню, как-то в Киеве — уже при большевиках, я поставил себе вопрос о моем положении как ученого. Я ясно сознаю, что я сделал меньше, чем мог, что в моей интенсивной научной работе было много дилетантизма — я настойчиво не добивался того, что, ясно знал, могло дать мне блестящие результаты, я проходил мимо ясных для меня открытий и безразлично относился к проведению моих мыслей окружающим. Подошла старость, и я оценил свою работу как работу среднего ученого с отдельными, выходящими за его время недоконченными мыслями и начинаниями. Эта оценка за последние месяцы претерпела коренное изменение».

Собственно говоря, внутренний переворот готовился даже не месяцы, он начался весной 1916 года здесь же, в Крыму, во время краткого отдыха в доме Ивана Ильича Петрункевича, с которым Вернадский тесно дружил, несмотря на разницу в 20 лет. Размышления касалось атомного строя живых организмов. Если атомы проходят, текут сквозь них только в одну сторону, значит, живое происходит только из живого. Никакого «происхождения жизни» никогда не существовало. Жизнь была всегда, во все геологические эпохи и всегда занималась тем, что с помощью своей внутренней энергии запускала циклы косной материи, производя известные нам земные структуры — минералы, кристаллы, пласты и слои планеты. Тогда он понял, что из геохимии создает еще одну науку о живой материи как геологической силе — биогеохимию. Вот ее новые ключевые слова — «живое вещество». Летом 1917 года он начал писать заметки о новой науке и за три года мытарств написал уже чуть не тысячу страниц.

«Я ясно стал сознавать, что мне суждено сказать человечеству новое в том учении о живом веществе, которое я создаю, и что это есть мое призвание, моя обязанность, наложенная на меня, которую я должен проводить в жизнь — как пророк, чувствующий внутри себя голос, призывающий его к деятельности. Я почувствовал в себе демона Сократа. Сейчас я сознаю, что это учение может оказать такое же влияние, как книга Дарвина, и в таком случае я, нисколько не меняясь в своей сущности, попадаю в первые ряды мировых ученых. Как все случайно и условно!».

И тут же опровергает свои слова. Условно в житейском плане выбор пал на него, но истина не случайна! И значит, он сам не случаен. Он верит в свою интуицию, в свою звезду. «Я по природе своей мистик», — объясняет сам себе. Правда, в юности старался избегать всякой натурфилософии и держаться чисто рационального и строгого научного мышления. Но потом осознал, что оно представляет собой только конечную станцию мотивации, и с годами все чаще и чаще стал углубляться в переживания, по сути, религиозные. Внутренний подъем духа есть стимул, без которого все мертво, как в биосфере без живого вещества. Если в молодости его любовь к Наташе вытеснила гордость и стремление все измерить разумом, а в зрелости его любовь к друзьям стала сильнейшим стимулом в совместном государственном творчестве, то теперь наступает новая стадия интимной, глубоко сокровенной любви — его отношения с Богом.

Любит ли он Бога? Да, без сомнения. Он никогда не был атеистом, просто церковный, слишком антропоцентрический Всевышний его не трогал. И молитва ему не нужна, его отношения к Нему более глубоки, чем их словесное выражение. И вот теперь в его вещем пророчестве выяснилось направление религиозного чувства.

«В одной из этих мыслей я касался в переживаниях, мне думалось очень глубоко, выяснения жизни и связанного с ней творчества, как слияния с Вечным Духом, в котором сливаются или который слагается из таких стремящихся к исканию истины человеческих сознаний, в том числе и моего».

Таков ответ. Бог — творец, и каждый глубоко творческий человек присущ главному Его свойству. Его стремление к истине и есть любовь к Вечному Духу, образованному из таких деяний.

Вернадский не первый, кто вдруг ощутил присутствие Вечного Духа в своей душе, ощутил Его любовь. Ведь ему даны великие дары: возможность и способность понимать язык природы. Значит, они не случайны, Бог теперь рассчитывает на него. Он призван, и это не привилегия, а обязанность. Никто, кроме него, не может сделать то, что предначертано. Вот почему он не умер, хотя вокруг тиф косил людей. Он сохранен для большой цели.

Совершенно четко и во всех деталях ему привиделась вся последующая судьба. Он эмигрирует в Англию. Как член Британской Ассоциации развития наук делает хорошую работу о силикатах Британского музея, затем анализирует морские организмы на биологической станции в Плимуте. Удалось сделать доклад о важных находках металлов в живом веществе. Его книга имела успех, и он поднял вопрос о создании Международного Института Живого Вещества. Ему удалось заинтересовать идеей многих жертвователей. Была собрана достаточная сумма и выбрано место для Института на восточном побережье США. Пока шло строительство, он ездил по разным странам приглашать сотрудников.

Работы начались, причем сразу же явились не только фундаментальные, но и прикладные результаты с огромным эффектом. Институт стал прообразом новых научных учреждений, которые должны полностью изменить социальную структуру человечества. (Слово «ноосфера» он узнает только через 10 лет.) Необходимые инструменты и методику экспериментов он сразу, еще до записи 1 марта, диктовал в минуты просветления Наталии Егоровне.

Вернадский пишет: «Я как будто стал во главе Института, когда мне было 61– 64 года, и оставался им до 80–84, когда ушел из него и поселился доживать свою жизнь в особом переданном мне здании с садом».

Здесь он якобы работал над своими мемуарами «Мысли перед смертью», закончил книгу и очень заботился о раздаче гонорара специально подобранными людьми на цели благотворительности.

«Умер я между 83–85 годами, почти до конца или до конца работал над “Размышлениями”».

Но все описанное — это то, что ему привиделось. А как же осуществилась его программа в реальности? Несмотря на условия — он сделал все, что мог. В эмиграцию Вернадский не поехал, поскольку перед приходом большевиков в октябре того же года он, выбранный к тому времени ректором Таврического университета в Симферополе, не мог бросить сотрудников и студентов, в число которых принимал молодых офицеров. В январе снят с ректорства и возвратился в Питер, был арестован, но за него сразу вступилось множество видных людей, и он избежал участи 62 интеллигентов, расстрелянных в то лето чекистами.

Сразу после возвращения в Академию Вернадский выступил с лекцией «Начало и вечность жизни», пафос которой виден из самого названия. Он провозгласил космический характер жизни, никакого ее начала нет, она синхронна самой Вселенной.

Но как только он напечатал свою лекцию, на него обрушилась со всей мощью правящего режима марксистская идеология и никогда уже не изменяла своего приговора: идеалист и религиозный мистик. Попал он и под каток лысенковского периода нашего естествознания. Он не мог создать биогеохимическую школу, в сталинское время его наука стала опасной.

В 1922 году он почти на три года уехал работать во Францию и сразу попытался заинтересовать идеей Института различные фонды и учреждения, в том числе и морскую биостанцию, правда, не в Плимуте, а в Ливерпуле. Все было напрасно. Но все же, возвратившись, он сумел создать в 1927 году в Академии наук Биогеохимическую лабораторию. И несмотря на запреты и непонимания, Вернадский в полном соответствии с внутренней программой продолжал разрабатывать ее до конца своих дней.

Российские геологи Яков Самойлов, Франц Левинсон-Лессинг, академик Владимир Вернадский, Феодосий Чернышев, и сопровождающие их М.М. Любошинский и В.Ф. Левинсон-Лессинг плывут на пароходе «Empress of Britain» в Канаду для участия в 12 сессии Международного геологического конгресса. Сентябрь 1913 г.

Заключение биографа

Писать биографию Владимира Ивановича Вернадского мне было легко и даже радостно.  Наступили времена угасания советской власти, когда открылись ранее запретные архивы. Погрузившись в них, я сразу понял, что ключ к его биографии содержался в крымском видении. Это пиковое переживание, кульминация, которая бывает в художественном произведении, когда, как говорил Гоголь, видно сразу во все стороны. Становится внятной предыдущая цепь событий, и открывается смысл всех последующих.

Я уверен, что изучать Вернадского будут веками. Необозрим его научный окоём: он реформировал все науки без исключения, не только естественные, но и общественные. Просто часть его реформ, доступная нашим умам, принята, вошла в ткань сегодняшней науки, другую еще предстоит осваивать, чтобы осознать картину мира, где живое вещество и разум — не случайны, а вечны, более того — необходимы для Вселенной. Нужен другой лаг истории, как было, например, с Ньютоном, которого признали далеко не сразу.

Еще менее осознан вклад Вернадского в отечественную историю, его не узнали как реального строителя ноосферы, которая пока кажется чем-то вроде Царства Божьего.

Я часто думаю, почему же так трудна для понимания его главная идея, которая не дала ему умереть тогда? И мне кажется, ответ в том, что еще мало людей, прежде всего среди ученых, для кого истина важнее всего, кто воспринимает ее как самое существо жизни и кто пока занимается своим делом просто как профессией. У самого Вернадского однажды был такой выбор: сделать быстро полезную диссертацию по фосфоритам или отложить и углубиться в чистую науку, в непрактичные «схоластические кристаллы», то есть в самую суть связи свойств и формы вещества. И вот он пишет Наталии Егоровне, что выбирает второе:

«Мы знаем только малую часть природы, только малую частичку этой непонятной, неясной, всеобъемлющей загадки. И все, что мы ни знаем, мы знаем благодаря мечтам мечтателей, фантазеров и ученых-поэтов; всякий шаг вперед делали они, а массы только прокладывали удобные дорожки по проложенному смелой рукой пути в дремучем лесу незнания».

Так что его миссия не завершена, она превратилась в вызов для нас. Революция отложена, а истина, будучи открытой, может и подождать.

Остальные статьи собраны в нашем сериале «Вернадский — 160»