Ульянино зеркало

Иллюстрация группы АзАрт

— Ну, бабушка! Ну, можно я схожу на профессорскую дачу?
— Еще чего!
— Ну, бабушка! Ну, можно?
— Да что ты там забыла-то?
— Я чуть-чуть только погуляю и вернусь.
— Нет, нельзя. И перед людьми неудобно: вдруг нагрянут? Еще подумают про нас чего недоброго.
— Ты всегда говоришь: «Неудобно! Вдруг хозяева нагрянут?» — а уже и лето прошло. Они, между прочим, и в прошлом году не появлялись, и в позапрошлом. Ну, бабушка! Можно?
— Заладила: на профессорскую дачу да на профессорскую дачу… Медом, что ли, там намазано? Ну чего ты туда все время рвешься?
— Так ведь интересно же!
— Нельзя!
— Да что тут такого?
— Дед, вон, сердиться будет!
— Бабушка! Дед сердиться не будет! — Ульяна наконец почувствовала бабушкину слабину: когда такое было, чтобы дед на любимую внучку сердился?!
— Да ты глянь, глянь, какая там крапива! Весь двор зарос — охота тебе по такому бурьяну гулять? Где там гулять-то?
Но Ульяна уже не слушала. Про крапиву бабушка верно сказала: крапива там за лето вымахала высоченная. Просто так не подступишься. Жгучая! Побежала в дом, надела джинсы и куртку.
На профессорском чердаке было тихо и сумрачно. На каждый робкий шаг настил отзывался скрипом: «Кр-ри! Кр-ра! Кри! Кра!» От страха защекотало в животе. От пыли щекотало ноздри.
Бабушка, разумеется, такое самовольство не одобрила бы. Но разве можно было пройти мимо чердачной лестницы и не заглянуть сюда хотя бы на минутку! Ульяна обожала приключения — а здесь как раз все такое таинственное! Повсюду коробки, какая-то старинная рухлядь. Всё такое манящее! Жуть! А это что тут занавешенное? Ох, ты! Какое шикарное зеркало! Только чего-то оно какое-то тусклое? И какое-то странное…
Глядя в зеркало, Ульяна себя узнавала и не узнавала…
— Привет, Ульянка! — явственно произнесло зеркало. — Чего так чудно вырядилась? Не пойму: ты это или не ты? Обасурманилась вся — и не признать.
— Ой, мамочки! — отпрянула Ульяна.
— Фу, ты! Чумовая! Чего орешь-то? Прям чуть не треснуло со страху от твоего крика.
— Эй, кто со мной разговаривает? — растерянно заозиралась Ульяна.
— Гляди-ка! Не признает! Эвон, как насупилась. Не в духе, что ли? Не выспалась? Аль обновками загордилась? А-а! Понятно: никак мамка опять наругала, так ты ко мне снова жалиться пришла?
— Нет, не наругала. Я просто так пришла.
— Ну, коли так, подступись поближе — дай разглядеть, чего на тебя нянька напялила.
— Какая нянька?
— Фёкла Поликарповна, знамо дело. Кто же еще.
— Нет у меня никакой няньки. Я сама одеваюсь.
— А Фёкла чего же? Захворала, сердечная?
— Не знаю. Вы, наверное, меня с кем-то спутали.
— Шалишь! Хоть и подслеповато я, да по голосу тебя завсегда признаю. Такого голоса ни у кого звончее нету. Разве что у бабки твоей, Анастасии Никитичны, когда та в твоих годах была. Чистый у вас с нею голосок — что тебе наш венецианский хрусталь.
— Мою бабушку не так зовут!
— Иди ты! Шуткуй-шуткуй, да не заговаривайся. Мне ль, да не знать! Я всю твою родню, считай, до осьмого колена помню! Я вообще всё помню. Даже мастера Доминико, который меня своим волшебным умением на этот свет произвел. Чего удивляешься, будто первый раз слышишь? Удивляется еще! Сколь раз уж ей сказано-пересказано, а она все удивляется! Вот ведь память девичья! Ну, так слушай, коль пришла: все, как было, наново расскажу…

Семья Доминико в Венецианской стране мастерством своим иных стекольщиков премного таровитей была. Какие зеркальщики секретом владели — клан Доминико их всех превзошел. Чтобы сподручнее было искусство свое в тайне сохранять, они на остров жить перебрались, на который никаким завистникам дороги не было. Остров тот, запоминай, Мурано прозывался. Оттуда самые драгоценные зеркала по всему свету по королевским да царским замкам тайно со стражей рассылались. Иные богатые графы да герцоги земель своих не жалели, пашни и леса продавали, лишь бы себе в залы венецианские зеркала поставить. Ну, а мне путь лежал на восточную сторону. На меня из Персии от одного армянского купца заказ был. Звали его Левон-шах. Сказывали, будто он в дочери своей красавице Лейле души не чаял, любой каприз исполнял. Самый сладкий изюм — ей, самые душистые масла — ей, тончайшие шелка — тоже ей. Для нее и зеркало в полный рост у венецианцев купил. Деньгу большущую наперед заплатил, да только не вышла мне судьба Лейлиной красотой блестеть.
Надлежало мне с острова Мурано по морю плыть. Долгий предстоял путь. Ой, долгий! Сначала военным кораблем на Кипр, после в Ливан, а оттуда верблюжьим караваном через сирийскую пустыню в сказочный город Багдад.
Однако ж напали около острова Родос на каравеллу отчаянные разбойники. Стража то ли куплена была, то ли труслива — сразу без боя сдалась на милость пиратам. Покривлялись душегубы передо мной, погоготали да и отдали за бесценок еврею Сулейману. Оный купец торговал коврами в Фамагусте. Как дошел до Сулеймана слух, чье зеркало к нему попало, — испужался Сулейман! Сильно испужался: Левон-шах с османским султаном и персидскими шахами дружбу водил, по всей Передней Азии своим влиянием знаменит был. Да что там в Передней Азии! Сказывали, будто корабли Левон-шаха с богатым товаром через Арабское море до самой Индии ходили.
Отправил Сулейман весточку брату своему Исмаилу, что в Дамаске лавку держал. Исмаил по просьбе Сулеймана ту весточку с верным человеком Левон-шаху из Дамаска далее в Багдад переправил: так, мол, и так, имущество твое, пиратами пограбленное, хранится на острове Кипр у честного Сулеймана, который готов тебе все вернуть за скромное вознаграждение. Однако ж в Багдаде пришлось Левон-шаха два года дожидаться: тот по важному делу на другом краю страны, в Исфахане, задержался. Наконец прибыл к Исмаилу слуга от Левон-шаха и записку ту забрал. Отправилась она в переметной сумке в Исфахан. Только сгинул тот караванщик, который Сулейманову грамоту через пустыню вез. То ли скорпион его в пути ужалил, то ли зарезали его в диком кишлаке подлые заговорщики.
За десять лет так и не дождался честный Сулейман ответа от Левон-шаха, пока не стало известно в торговом кругу, что оный армянский купец с братьями, с дочкой Лейлой и со всем своим несчастным семейством в один год скончался от страшной черной болезни и никого из наследников не оставил. Сулейман тогда три месяца не ел, не спал: всё горевал про то, какое большое торговое дело ушло в османскую казну. А после прочитал по умершим молитву в своем храме и за хороший куш с чистой совестью продал остаток пиратского груза удалому греческому контрабандисту Панайотису. На том сердце и успокоил.
Панайотис же сгреб тюки и кованые сундуки да свез до поры до времени в укромную пещеру в одной из тысячи бухт выжженного солнцем Халкидиса. Да вот только вернуться туда к задуманному сроку уже не успел: подстерегли его тихой ночью давние дружки-соперники с османского берега и всё, что у него с собой было, отобрали. Хорошо еще, сам жив остался: в пыли катался, вымолил себе жизнь и попал в рабство к османам. Однако же про пещеру на пустынном острове никому не признался. Видать, до последних дней своих надежду таил, что вернется.
И пришлось мне там лежать вместе с дамасскими мечами и персидскими коврами, может, пятьдесят лет, а может, и все сто — пока однажды в грозу шайка каких-то голодранцев не укрылась в бухте да случайно не наткнулась на припрятанные сокровища. Обрадовались разбойники подарку судьбы, стали спорить: куда им теперь с найденным кладом? В кровь передрались и решили плыть в богатый град Константинополь. Долго добирались. Был ужасный случай — едва не поглотила утлую фелюгу пучина в неистовстве свирепой бури в Мраморном море.
На Босфоре дозорные приметили потрепанную бурей подозрительную лодку с воровским грузом и схватили всех. Без долгих церемоний отправили голодранцев на галеры, а скарб алчные султановы янычары поделили меж собой.
Абдул-паша важный вельможа при султане был, держал семь жен, и лет двадцать моих прошло в его гареме. Передо мной плясали, горевали и постепенно увядали семь пышных восточных красавиц. Когда же Абдул-паше за безоглядное казнокрадство янычары отрубили руки, а самого бросили в темницу, младшие жены его разбрелись по Константинополю в поисках приюта и пропитания, а старшая, Фатима, через посредников продала меня заезжему маркитанту румынского князя Влада.
Конным обозом по первому снегу привезли меня в замок Валахии, поставили перед князем — глядь, святый боже, а в золоченой раме ничегошеньки нету! Знамо дело, вампиры в зеркалах не отражаются. Меркую себе тогда: «Ну, раз князю зеркало без надобности, жди нового хозяина». И точно: ждать пришлось недолго. Время тяжелое тогда было, неспокойно людям жилось, война шла за войной, преумножая скорби, горести и невежество. На один мирный год приходилось два военных. Предали князя друзья и братья, закончил Влад молодую жизнь в темнице, а меня снова — в ящик да в путь-дорогу дальнюю. Дело было зимой. Везли в Чернигов в подарок литовскому князю Пильскому — а вытащили на белый свет в дворцовом саду крымского хана Селям-Герея: гуляли десять тысяч крымчаков на Муравском шляху, проскакали набегом до Конотопа, заприметили молдавских послов, налетели, пограбили. А к весне лучшие подарочки прибыли в Бахчисарай.
Беззаботно и неспешно текла жизнь под благодатным солнцем Тавриды. Много кос передо мной сплеталось и расплеталось. И черных, и русых. Много песен пелось. Изо дня в день, из года в год. Много очей помню: добродушных и лукавых, васильковых, карих, серых, задумчивых и искристых. Шутка ли, полтораста лет прошло в тени кипарисов. Полтораста лет…
Ну а потом пришли русские войска покарать постылого хана за неразумную спесь и грабительские набеги. И сад, и дворец — всё разом превратилось в прах и тлен. Чудом уцелев в этой бойне, покидало я Тавриду в обозе фельдмаршала Миниха. В терзаемых чумой и холерой руинах уж было не узнать вчерашнего земного рая.
Жара была нестерпимая! Солдаты пропадали от жажды и зноя. Страшная эпидемия шла за русской армией неотступно. Возниц одного за другим сносили в ямы. Поступил приказ сжечь обоз вместе со всем захваченным в Бахчисарае скарбом. Свалили казаки всё в кучу посреди голой степи, облили со всех сторон смолой. Вдруг скачет адъютант князя Трубецкого: «Стойте, бесовы дети! Зеркало оставьте…»
— Вот так судьба меня от огненной погибели уберегла. И с твоей пра-пра-прабабкой свела…
— С Анастасией Никитичной?
— Скажешь тоже! Говорю же тебе — с Прасковьей Юрьевной! Она, если посчитать, тебе в восьмом колене прабабка. А Анастасия — которая тебе свой хрустальный голос передала — та много позднее, только спустя сто шестьдесят четыре года родилась. Что головой вертишь? Время, милая, оно эвон как летит! Будто вчера всё было, а нынче глядишь — уже новые люди и новые моды. Вот это я не пойму, по какой моде твоя диковинная одёжка: по французской али по немецкой? Где сделана?
— Эта курточка? Да она в Китае сделана. Сейчас всё в Китае делается.
— В Китае? Оспадя, спаси и сохрани! До китайской моды дожили.
— А Анастасия Никитична какая была?
— Анастасия Никитична? По части шпилек и булавок да насчет спеть и поплясать — большая любительница была. Первая красавица на всю Тульскую губернию! Не зря за ней из самого императорского дома сватов присылали. А она: нет, говорит, выйду замуж только за Тихона Николаича, если они меня позовут. А не позовут, смеется, так в монастырь пойду, потому как более мне никто не люб. Ну, Тихон Николаич ее и позвал. Без малого шестьдесят годочков душа в душу прожили. Пятерых детишек родили — все как один приличными людьми выросли: Георгий Тихоныч — морской офицер, в Цусимском бою пал смертью храбрых; Ванечка, Иван Тихоныч, в путейные инженеры пошел, туркестанскую железную дорогу строил; Фёдор Тихоныч на хирурга выучился, в земской больнице крестьян лечил, в профессоры выбился… Да я ж тебе сколь раз уже рассказывала! Аль и впрямь запамятовала?
— А можно, я еще приду послушать?
— Отчего ж нельзя? И бабки твои, и мамка с сестрами своими меня завсегда уважали. И ты приходи, коль охота истории мои послушать…
— Я обязательно приду!
— Приходи, милая, приходи. А сейчас не забудь покрывало накинуть — больно в этой зале свет яркий…