Кольцов, каким я его помню
Он был необычайный человек, и это сразу бросалось в глаза.
Впервые я увидел и услышал Николая Константиновича в 1932 году. Кольцов приехал в Ленинград, в лабораторию экспериментальной зоологии АН СССР, которой руководил академик Н.В. Насонов, и прочитал там лекцию о последних работах Института экспериментальной биологии. Я был тогда студентом Ленинградского университета, проходил в лаборатории практикум по культуре тканей, а о Кольцове и его институте кое-что знал понаслышке. Слушал я лекцию, слушал дискуссию, которая затем завязалась. И, признаюсь, понял далеко не все, но Николай Константинович впечатление на меня произвел совершенно неизгладимое. Не только тем, что он и внешне был импозантен, и говорил красиво и мудро, а в первую очередь своей особой, чисто кольцовской цельностью биологической мысли, каких бы областей он ни касался — сравнительной ли эмбриологии, фииологии, цитологии, генетики, эволюционных проблем или физико-химических исследований живого.
После этого я кинулся читать работы Кольцова и статьи, выходившие из стен его института, и когда на пятом курсе мне предстояло распределение, попросил А.П. Владимирского, заведывавшего в ЛГУ кафедрой генетики, рекомендовать меня, если это возможно, лаборантом в кольцовский институт.
Профессор Владимирский написал в Москву, и Николай Константинович ему ответил, что в Институте экспериментальной биологии как раз есть вакансия аспиранта в лаборатории профессора Н.П. Дубинина. Я обрадовался и поехал держать экзамен. Экзамен оказался необычным — такой процедуры испытаний в наше время больше нигде не встречалось. Знания всех поступавших в аспирантуру, по любому профилю, Николай Константинович проверял непременно сам. Экзамены проводились письменные: полагалось в присутствии Кольцова за несколько часов написать пространное сочинение на заданную специальную тему (мне по жребию досталась тема «митоз», и ее предстояло раскрыть в цитологическом, генетическом и общебиологическом аспекте). И, наконец, когда мы, трое экзаменовавшихся, уже начали было писать свои сочинения, Кольцов совсем нас удивил — он предложил пользоваться книгами из институтской библиотеки, которая помещалась по соседству с комнатой, где мы экзаменовались. Николай Константинович пояснил при этом, что для научного работника очень важно умение пользоваться литературой, и он проверяет, насколько мы им владеем.
Атмосфера экзамена была очень свободной и ровной, и все соискатели — два биолога и врач —были приняты. С того дня в течение пяти лет я часто встречался с Кольцовым в разной обстановке и по разным поводам.
В первой половине дня (в лучшие часы для собственной работы) Кольцов обходил несколько лабораторий. Строгого расписания — по понедельникам в такую лабораторию, по вторникам в другую — не было. Николай Константинович знал ход исследований каждого сотрудника, и, кроме того, обладал особым чутьем, позволявшим ему точно угадывать, где он сегодня более всего нужен — где должны появиться такие данные опытов, которые следует обсудить, или где могут возникнуть в ходе работы трудности.
Когда Кольцов появлялся, ему не приходилось начинать» с вопросов — ими его встречали, и тотчас развивалось обсуждение, в котором не существовало ни рангов, ни авторитетов. К обсуждению присоединялись обычно сотрудники, работавшие в той же комнате за другими столами. Нередко обсуждение превращалось в импровизированную конференцию, всегда очень свободную, но недолгую, по-настоящему деловую.
Кольцов не признавал в науке чинности, чиновности, официальности. На теоретических семинарах, которые он вел, разрешалось перебивать любого говорившего, кто бы он ни был, тотчас, как только кому-то приходило в голову возражение или новая мысль. Не один Кольцов считал такой метод плодотворным. Иван Петрович Павлов, например, специально просил своих студентов, если у кого-либо возникнет вопрос, сразу перебивать его во время лекций.
В этих коллективных размышлениях вслух первенство все-таки оказывалось за Кольцовым — не по регламенту, не по чину, а по методу мыслить, по способу видения предмета, особому способу искания пути к познанию скрытых природных механизмов. Этот стиль мысли он в каждодневном общении старался привить своим сотрудникам — и, как правило, в итоге достигал цели.
О стиле мысли Кольцова, поразившем меня еще на первой слышанной его лекции, надо сказать подробнее, тем более, что сейчас у некоторых (чаще молодых) исследователей, увлеченных новыми областями экспериментальной биологии, проскальзывает скептическое отношение к фундаментальным морфологическим дисциплинам — как говорят, «к счету тычинок и пестиков». Приходится иногда слышать, что для исследования современных биологических проблем будто бы достаточно знания биофизических методик или принципов кибернетического анализа и т.п. Такие настроения не новы: они высказывались еще в начале нашего века, когда предпринимались самые первые попытки приложения точных дисциплин, физики и химии, к исследованиям живых систем.
Кольцов первым в России обратился к цитологии и физико-химической биологии, когда эти дисциплины лишь складывались (а цитогенетика и генетика только собирались родиться), и он с первых шагов принялся искать связи между закономерностями, открываемыми на клеточном уровне, и морфологическими и физиологическими механизмами макромасштаба. Произошло это потому, что в естествознании он был энциклопедистом.
Он блестяще владел классической эволюционной морфологией, великолепно знал новейшую физиологию своего времени и вместе с тем хорошо ориентировался в органической химии, физической химии и физике. Но именно благодаря универсальности его знаний идея «сбросить старую биологию с парохода современности» была ему совершенно чуждой.
Он понимал, что будущее — за синтезом знаний. И пожалуй, никто в его время не ощущал так остро неотрывность новой экспериментальной биологии от ее классического фундамента. Ведь эволюционная морфология рассматривала живой объект и его изменения как воплощение причинных связей естественного отбора. Она по сей день — незаменимая подготовка к исследованию причинных связей в других, самых мельчайших масштабах, позволяющая наметить самый естественный и необходимый путь анализа от общих закономерностей к частным механизмам, лежащим в их основе. (Именно этим путем и происходила в биологической науке смена масштабов и методов исследования.) Она — первая биологическая система отсчета, которую необходимо постоянно ощущать, когда изучаешь тонкую структуру живого объекта. Если исследователь подавлен авторитарностью своей узкой, пусть даже самой точной, специальной дисциплины, используемой им для нужд биологии, то как бы хорошо он ни владел своим делом, он упустит из виду «биологическую систему отсчета», ни за что не увидит всего комплекса причинных связей и не сумеет осознать значение всех фактов. И факты надолго останутся без привязки к важнейшим проблемам биологии — это уже случалось не раз.
Так Кольцов подходил к своей науке. Но отношение к ней станет ясным до конца, только если будет рассказано о его отношении к людям науки «от мала до велика».
...Всю жизнь, до последнего дня Николай Константинович Кольцов, перегруженный организационными делами, исследованиями учеников, редакторской работой, работал сам, своими руками как экспериментатор, в первую очередь цитолог и цитогенетик (и в последний день тоже работал с микроскопом!). Находил неожиданные выходы в пограничные сферы исследования. Формулировал новые задачи, удивлявшие своей широтой и неожиданностью средств, которыми они могли быть решены. Непрестанно рождал изумительные идеи.
И усвоив кольцовский метод биологического мышления, блестящие идеи рождали его сотрудники, но это вовсе не приводило к шаблонному единомыслию. Наоборот, больше всего Николай Константинович ценил именно творческую индивидуальность, она была для него и для его сподвижников, заведовавших лабораториями института, самым важным критерием при подборе сотрудников. Оригинальность в подходе к предмету, в поиске методов исследрвания и независимость суждений не просто ценились — он тщательно воспитывал в учениках эти черты.
Этот примат индивидуальности Николай Константинович утверждал в своей школе еще и тем, что в его научном наследии почти не было трудов, выполненных в соавторстве, хотя все его исследования впоследствии имели продолжение в работах других ученых. И он задал тон: доля исследований, выполнявшихся в Институте экспериментальной биологии в соавторстве, была небольшой, — ученики, как правило, следовали примеру Кольцова. И это был лучший способ выявить реальный творческий потенциал, возможности каждого сотрудника и предупредить фабрикацию стандартных научных работ, не отличающихся глубиной мысли и разнообразием подходов к предмету. Он отдавал науке все, что у него было. Николай Константинович первым ежедневно просматривал все поступившие в институт журналы, советские и иностранные, и в оглавлениях против названия каждой статьи вписывал имена сотрудников —от лаборантов до академиков. — которым следовало непременно эту статью прочитать, напоминал коллегам об обязанности знать все новые данные других исследователей.
В этом не было ни назидания, ни мелочной опеки. В этом проявлялся его высокий альтруизм.
После революции 1905 года учитель Кольцова М.А. Мензбир выжил его из университета *. Кольцов создал собственную лабораторию и купил на свои деньги множество приборов, оптики, целые шкафы химической посуды. Все это в итоге очутилось в Институте экспериментальной биологии, и мы, сотрудники, свободно пользовались уникальной личной собственностью Кольцова. Он отдал институту свою собственную уникальную научную библиотеку и все время пополнял ее оттисками и книгами, которые дарили ему коллеги. [ * Кстати, в 1911 году М.А. Мензбир сам был вынужден уйти из университета. Но пристанище себе он смог найти только на кафедре у выгнанного им ученика! — И.Р.]
Личные симпатии и научные интересы связывали Николая Константиновича с замечательными учеными — физиком П.П. Лазаревым и физиологами И.П. Павловым и Л.А. Орбели, с химиками П.П. Шорыгиным, Т.П. Кравецом, Н.Д. Зелинским и биологом Н.И. Вавиловым, с агрохимиком Д.Н. Прянишниковым и геохимиком В.И. Вернадским.
Мне посчастливилось быть при беседах Кольцова с В.И. Вернадским, Т.П. Кравецом, Н.И. Вавиловым, и я был поражен силой столкновения мнений и общностью их исканий, каким-то особенно острым сознанием ответственности перед наукой и людьми, которая сквозила в каждой мысли, ими высказанной.
Кольцов был гармоничен во всем: в своем ощущении природы, в отношении к науке и к людям, в выборе друзей.
И в том, что создано его трудом, — тоже гармония.
Если сопоставить принципы кольцовского подхода к явлениям живой природы и события в его школе, увидится как закономерность, что почти в то самое время, когда у Кольцова складывалось представление о хромосоме как о гигантской молекуле, его ближайший сотрудник и друг Сергей Сергеевич Четвериков нашел принципиальный путь для понимания генетических механизмов образования новых видов в ходе естественного отбора — генетических основ процесса эволюции.
И закономерным итогом примата индивидуальности творческого подхода, царившего в кольцовской школе, было рождение новых научных направлений, связанных с именами его учеников — А.С. Серебровского, М.М. Завадовского, Б.Л. Астаурова, Н.В. Тимофеева-Ресовского, П.Ф. Рокицкого, Н.П. Дубинина (сначала ученика А.С. Серебровского), В.В. Сахарова и многих других.
Сейчас для решения новых проблем нередко создаются лаборатории и даже институты, но при этом предшествующий «задел» исследований бывает порой незначительным и это обычно не становится препятствием. В маленьком же по сравнению с современными научными учреждениями кольцовском институте задел исследований всегда был огромен, поднимаемые проблемы фундаментальны: взаимоотношения ядра и цитоплазмы, полиплоидия, различные виды мутагенеза, строение гена, генетико-автоматические процессы, вопросы медицинской генетики. Кольцов был очень динамичным организатором. Когда новое направление внутри института созревало, он принимался добиваться, чтобы оно оформилось в самостоятельное научное учреждение — институт, лабораторию, вузовскую кафедру. И в то же время он неумолимо свертывал в своем институте работы, которые теряли теоретическую перспективу, передавал их отраслевым научным учреждениям. Организация работы строго отвечала динамичности рабочей тематики, и это оказалось возможным потому, что исследователи кольцовской школы были наделены яркими индивидуальностями и очень трезво относились к делу.
Таким же широким, динамичным и демократичным Николай Константинович был и в общественной жизни.
В 1905 году он стал деятельным участником революционного кружка молодых ученых Московского университета, где был приват-доцентом на кафедре сравнительной анатомии. Этот кружок возглавлял известный большевик астроном П.К. Штернберг. В рабочем кабинете Кольцова заседал студенческий комитет, печатались на подпольном мимеографе воззвания и бюллетени политических событий, хранились листовки.
В 1906 году, в самый разгар царских репрессий, Кольцов издал брошюру «Памяти павших» — гневный обвинительный акт против самодержавия и его черносотенных прислужников. На титуле под заголовком «Памяти павших» стояло: «Жертвы из среды московского студенчества в октябрьские и декабрьские дни. Доход с издания поступает в комитет по оказанию помощи заключенным и амнистированным...». В те дни Кольцову предстояло защищать докторскую диссертацию. «Однако защищать диссертацию я не стал, — писал впоследствии Николай Константинович. — Она была принята физико-математическим факультетом и назначена к защите в средине января 1906 года — через несколько дней после кровавого подавления декабрьской революции. Я отказался защищать диссертацию в такие дни при закрытых дверях — студенты бастовали — и я решил, что не нуждаюсь в докторской степени. Позднее своими выступлениями во время революционных месяцев я совсем расстроил отношения с официальной профессурой».
Половину тиража «Памяти павших» конфисковала полиция. Половина успела разойтись. Вырученные от продажи деньги Кольцов передал П.К. Штернбергу и осенью 1906 года был изгнан из университета.
В Московский университет Николай Константинович смог вернуться лишь после Октября 1917 года.
В 1912 году зоолог В.А. Вагнер и химик Л.В. Писаржевский основали научно- популярный журнал «Природа», задача которого — «из первых рук» знакомить читателя с достижениями науки, и вскоре фактическим редактором этого журнала стал Кольцов. Он вел его до 1930 года — до перевода редакции из Москвы в Ленинград.
В годы первой мировой войны «Природа», благодаря Кольцову была единственным легальным журналом в стране, сохранившим интернационалистическую позицию:
«...Мы должны стремиться к тому, чтобы среди психоза войны и ненависти сохранить спокойствие, — писал в 1915 году в «Природе» Кольцов, — и не забывать, что, когда окончится война, придется так или иначе налаживать международные отношения и что в этом великом деле близкого будущего науке, которая всегда служила и по существу своему вечно будет служить всему человечеству, предстоит сыграть самую важную, ответственную роль».
И когда спустя несколько лет Советская республика добилась мира, Кольцов не случайно оказался делегатом в первой группе ученых, поехавших в Германию восстанавливать прерванные войной контакты.
Он никогда не перекладывал никакой работы на чужие плечи. И в «Природе», и позже в «Журнале экспериментальной биологии» всю редакторскую работу выполнял сам, тщательно, бережно и строго, и лишь изредка прибегал к помощи других членов редколлегии. (А уж внешних рецензентов, тем более анонимных, не могло быть при нем и в помине.)
Он горячо относился к каждому новому начинанию, важному для Родины. Как только была создана Всесоюзная академия сельскохозяйственных наук имени Ленина, его избрали ее членом. Кольцов нигде и никогда не был номинальной фигурой. Тотчас же вместе с Н.И. Вавиловым он стал разрабатывать широкую программу генетических и селекционных работ для нужд сельского хозяйства страны, к несчастью, осуществленную тогда лишь в малой степени.
Он принимал участие в создании Медико-биологического института им. Горького (предтечи нынешнего Института медицинской генетики) и в организации в других научных учреждениях исследований для нужд здравоохранения — по проблемам переливания крови, изучения региональных болезней, вызываемых недостатком микроэлементов, по проблемам эндокринных нарушений.
А главное — всегда страстно защищал честь и чистоту истинной науки, преданно служащей людям, — науки, которой посвятил себя без остатка.
Таким он остался в памяти.
Доктор биологических наук
И.А. Рапопорт
См. также:
Академик Николай Константинович Кольцов (1965 №5)
Кольцовское начало
Мощное древо Кольцова. Московские корни биологии XXI века (2001 №7)
Старая и новая наука Николая Кольцова (2018 №12)