Книга машин

Пророчества Самюэля Батлера

«Достаточно посмотреть на растущее количество тех, кто рабски прикован к машинам, и на тех, кто вкладывает всю душу в прогресс механики, чтобы ясно понять: машины уже теснят человека отовсюду». «Не превратится ли человек в паразита на теле машин?» «Каждое зернышко обладает живой душой не в меньшей степени, чем человек, а потому имеет столь же неотъемлемое право на жизнь». 
Это цитаты из романа Самюэля Батлера «Эрефон», изданного почти 150 лет назад! Несколько фрагментов из него мы публикуем в этом и последующих выпусках журнала. Они до странного современны. Возможно, дело во внутренней энергии, которой наполнен текст. А может быть, и в том, что пророки, вдохновленные незримым и могущественным духом и сыгравшие, в частности, роковую роль в судьбе злосчастных эрефонцев, появляются с завидным постоянством во все эпохи, а радостная готовность следовать за ними присуща не только жителям вымышленного Эрефона.
Эрефон – придуманная страна, по которой путешествует герой. Роман открывается несколькими вполне реалистическими главами. Этот прием, который многократно использовался до и после Батлера, втягивает читателя в игру и придает правдоподобие последующим событиям. Герой пристает к какому­-нибудь острову или переваливает через какой­-нибудь хребет и оказывается в затерянном мире, где живут по своим законам. Утопичным или антиутопичным. Вот и здесь молодой человек отправляется в одну из новых британских колоний «с намерением найти, а возможно, даже и приобрести во владение пустующий участок из числа земель короны». Он устраивается на работу на овцеводческую ферму, а по окончании сезона стрижки овец отваживается на опасный переход через неизведанные горные перевалы. Но вот невероятные трудности позади, и перед героем предстает необозримая равнина с многочисленными селениями.
Местные жители поражают путешественника открытостью и радушием и, не в последнюю очередь, красотой и отменным здоровьем. Однако настоящее потрясение ждет его при знакомстве с их обычаями и установлениями. Оказывается, что в этой стране болезни и телесные изъяны считаются преступлением и преследуются по закону, тогда как обман, мошенничество и вообще любые нравственные уродства и пороки подлежат лишь осуждению и лечению. «Человек, подделавший чек, спаливший собственный дом ради страховой премии, совершивший ограбление с применением насилия – словом, сделавший нечто, почитающееся у нас преступлением, направляется в лечебницу за общественный счет».
Многое другое странно и поначалу необъяснимо, к примеру – отказ от использования всяческих машин и механизмов, включая даже наручные часы, долгие десятилетия запретов на употребление животных продуктов, закон о правах растений… Батлер включил в свой роман и «Книгу машин», содержащую мрачные пророчества о грядущем господстве машин, развитие и совершенствование которых идет темпами, многократно превышающими темпы эволюции биологической.
Самюэль Батлер (Samuel Butler, 1835—1902), английский писатель, переводчик и художник, был сыном и внуком священников. Закончил Кембриджский университет в 1858 году, готовился к посвящению в сан, но от духовной карьеры отказался. Его желание стать живописцем для семьи было неприемлемым, отношения с отцом осложнились, и в конце сентября 1859 года Батлер эмигрирует в Новую Зеландию. На борту корабля, в самый вечер отплытия, Батлер впервые в жизни отказывается от чтения молитвы. «Полагаю, – пишет он впоследствии, – что дело было в самом ощущении великой перемены. Мои тогдашние сомнения не шли далее неверия в крещение во младенчестве. Я оставил утреннюю и вечернюю молитвы без какого-­либо раскаяния или даже сожаления – я просто­- напросто не смог более их произносить». 
В Новой Зеландии Батлер провел почти четыре года, немало путешествовал по Южному (в то время он назывался Средним) острову в поисках пригодных для фермерства земель и несколько лет владел участком, который гордо (или иронично?) назвал Месопотамией – Междуречьем, хотя второй «рекой» оказался лишь обыкновенный ручей. Здесь началась его литературная карьера. Статьи Батлера (включая очерк «Дарвин среди машин») появляются в местной газете «The Press», а письма семье опубликованы после его возвращения в Англию под названием «Первый год в Кентерберийском поселении».
Без новозеландского опыта не появилась бы на свет и страна Эрефон.
Именно в Новой Зеландии происходит событие, которое во многом определило последующий творческий путь Батлера. Приведем фразу из его позднего, почти автобиографического романа «Путь всякой плоти»: «...прочитал книги мистера Дарвина, как только они вышли в свет, и принял теорию эволюции безоговорочно», и добавим – принял с восхищением и энтузиазмом. Возвратившись в Англию, Батлер лично знакомится с Дарвином, посещает его до м и слышит благосклонные отзывы об «Эрефоне».
Позднее Батлер печатает собственные работы о путях эволюции – «Жизнь и привычка», «Эволюция, старая и новая», «Бессознательная память», «Удача или умение». В них появляется и постепенно усиливается критика эволюционной теории, а молчание и очевидное равнодушие Дарвина приводят к разрыву отношений.
Батлер прошел путь от ревностного сторонника до яростного критика дарвинизма. По Батлеру, исключать сознание, человеческий разум, опыт предыдущих поколений («бессознательную память») из движущих сил эволюции недопустимо. 
Батлер был неплохим пианистом и талантливым живописцем, в поздние годы увлекался фотографией. Одна из его картин находится в галерее Тейт в Лондоне, еще несколько выставлялись в Королевской Академии художеств. Книги Батлера – беллетристика, научные сочинения, переводы Гомера – издавались при его жизни, но настоящий успех пришел к нему только после смерти. Его прозу высоко оценили Джеймс Джойс, Олдос Хаксли, Сомерсет Моэм, Джордж Оруэлл, Бернард Шоу.
Без сомнения, Батлер – едва ли не самый талантливый писатель из всех, когда­-либо живших в Новой Зеландии. Насколько известны его книги сейчас – судить непросто, но зато на карте мы обнаружим гору Батлера (Mount Butler), горный массив (Butler Range) и седловину (Butler Saddle) – вероятно, ту самую, откуда герою «Эрефона» посчастливилось заметить в туманной дымке перевал, ведший в желанную страну. Не забудем и пик Эрефон в новозеландских Южных Альпах. 
Фрагменты романа мы публикуем в переводе Алексея Сердобина, давнего читателя «Химии и жизни»: переплеты материалов из нашего журнала семидесятых – девяностых годов и сейчас стоят на книжной полке в его доме в Крайстчерче в Новой Зеландии. Транслитерация названия романа «Erewhon» (от английского «nowhere» наоборот) как «Эрефон» принадлежит Алексею Сердобину. Почему все­таки «Эрефон», а не «Егдин» («нигде» наоборот с перестановкой двух букв)? Именно так часто именовали книгу в России. Об этом вы узнаете в постскриптуме к публикации «Книга машин» в следующем номере.
Тексты С. Батлера – для гурманов, ценящих неспешное умное чтение и умеющих получать удовольствие от следования за логикой автора. Надеемся, что они придутся вам по вкусу. Отобранные фрагменты мы публикуем в журнальной версии – с небольшими сокращениями. С полным текстом романа на английском языке можно познакомиться в электронной библиотеке – Проект «Гутенберг» (http://www.gutenberg.org/)

Книга машин

Художник П.Перевезенцев

Главный герой книги, молодой искатель богатства и славы, сумел освоиться в необычайной стране – во многом благодаря собственному отменному здоровью и безупречной внешности. Он в совершенстве изучил местный язык, гостит в семье столичного финансового воротилы, увлечен его красавицей дочерью Арофеной и даже благосклонно принят королевской четой. И все же ему, благонравному англичанину, эрефонская картина мира чужда. Мало того, она раздражающе необъяснима. Герой изучает историю Эрефона, пытаясь понять, какие необычайные события и идеи могли привести к повсеместному уничтожению сложных машин и механических устройств. В руки герою попадает печатная копия работы, изданной пятьсот лет назад и вызвавшей неисчислимые бедствия и многочисленные жертвы. Он переводит объемистый трактат эрефонского пророка, бережно хранит свои заметки во время смертельно опасного побега из Эрефона и знакомит с ним английского читателя своей книги.

Автор начинает свой трактат так: «Давным-давно, как утверждают виднейшие философы, наша планета представляла собой просто огромный раскаленный шар с медленно остывающей корой и полным отсутствием каких-либо следов органической жизни. Теперь на минуту представим, что эту картину созерцает некий сторонний наблюдатель, совершенно незнакомый с физической наукой. Может ли он даже помыслить о том, что этот пылающий вулкан даст начало существам, обладающим хотя бы подобием сознания? Не станет ли он отрицать даже самую возможность появления сознания? Но время шло, и сознание явилось. Так разве не следует допустить существование иных источников разума, пусть даже пока для нас и невидимых?

Далее. Сознание, в нашем теперешнем его понимании, стало однажды феноменом совершенно новым, последовавшим за появлением автономных организмов и репродуктивной системы (и то и другое мы наблюдаем у растений без видимых признаков сознания). Если так, то отчего же не появиться некой новой фазе разума, настолько же отличной от всех известных ныне, насколько разум живых существ отличен от растительного?
Все попытки дать определение такому состоянию духа (назовите это как угодно) бесплодны, ибо это будет нечто настолько чуждое нам, что для постижения его природы недостаточно всего опыта человечества. Можно быть уверенным в одном: оценив те многочисленные фазы, которые прошли в своем развитии жизнь и сознание, мы не станем поспешно утверждать, что появление иных невозможно и что прогресс завершается на жизни органической. Ведь было время, когда венцом творения был огонь, было и время, когда царили камень и вода».

Далее автор развивает свою аргументацию на нескольких страницах, а затем переходит к рассмотрению вопроса о том, можем ли мы в настоящее время разглядеть зачатки этой новой фазы развития жизни, первые ее ростки и почву, на которой она произрастет. На этот вопрос он отвечает утвердительно и отсылает нас к высокоорганизованным машинам.

По его собственным словам, «тот бесспорный факт, что нынешние машины сознанием не обладают, не исключает возможности появления и развития искусственного, механического сознания в будущем».

«Подумайте, – продолжает он, – о том исключительном прогрессе, который совершили машины за последние несколько сотен лет, и вспомните, насколько медленно развивались животное и растительное царства. Жизнь зародилась в такой бездне прошлого, что появление высокоорганизованных машин можно датировать, образно говоря, даже не вчерашним числом, а только что истекшими пятью минутами. Предположим, просто ради примера, что существа, наделенные сознанием, появились на Земле двадцать миллионов лет назад, – и посмотрите, какой рывок сделали машины за последнюю тысячу лет! Просуществует ли наш мир еще двадцать миллионов лет? Если да, то что тогда будут представлять собой машины? Не безопаснее ли пресечь зло в корне и остановить их дальнейший прогресс?

Кто может утверждать, что паровой двигатель не обладает своего рода сознанием? Где начинается и где заканчивается сознание? Где его границы? Кто может хотя бы примерно очертить эти границы? Разве не все в этом мире взаимосвязано? Ничто не существует обособленно, и машины соединены с живыми организмами бесчисленным множеством связей. Скорлупа куриного яйца, эта нежная белая оболочка, есть такое же механическое устройство, как подставка для того же яйца: ведь они выполняют одинаковую функцию. Да, оболочка возникает в теле курицы, и все же это, в сущности, гончарная работа. Гнездо для цыплят курица делает вовне, но и гнездо – такое же механическое устройство, как и скорлупа. Ведь «механизм», «машина» есть всего лишь «устройство», «приспособление».

Затем, возвращаясь к сознанию и пытаясь определить наиболее ранние его проявления, автор продолжает: «Существует растение, нуждающееся в органической пище; когда на его цветок садится насекомое, лепестки смыкаются и удерживают жертву до момента, пока растение его не переварит; но смыкаются они только в нужных случаях – ведь растение не обращает внимания на каплю дождя или кусочек дерева, упавшие на цветок. Забавно! Бессознательная тварь, столь четко различающая все, что приносит ей выгоду! Если это считать отсутствием сознания, то где его начало?

Скажем ли мы, что растение не осознает свои действия потому, что не имеет ни глаз, ни ушей, ни мозга? Если мы говорим, что оно действует механически и только механически, не придется ли нам признать, что множество иных и, очевидно, совершаемых намеренно действий – тоже не более чем механические? Если растение убивает и пожирает насекомое механически, то тогда, с точки зрения того же растения, человек совершает механические действия, убивая и поедая овцу.

Вероятно, кто-то скажет, что у растения нет разума, потому что рост его и развитие непреднамеренны. Растение не может не расти – конечно, если имеются должная температура воздуха, почва, свет и т. п.; оно как часы, раз заведенные и тикающие, пока не кончится завод или случится поломка; оно как корабль, принужденный плыть, пока ветер раздувает его паруса. Прекрасно, но разве обычный здоровый ребенок может не расти, если ему даны пища и питье? Тот, кто однажды заведен, не в силах остановиться; тот, чей завод кончился, не в силах двинуться. Разве не является всеобщим один и тот же процесс приведения в действие?

Изобретательность и практическая хитрость есть даже у картофеля, хранящегося в темном погребе. Он прекрасно знает, что ему требуется и как этого добиться. Видя свет, проникающий в окошко, картофель высылает свои ростки навстречу; они крадутся по полу, вьются по стене и, наконец, достигают окна; если на пути встретится немного земли, найдется применение и ей. Сажая картофель, мы понятия не имеем, какие планы он строит относительно своих корней, но можем представить его говорящим: «У меня клубень здесь и клубень там, теперь поглядим, какую пользу я могу извлечь из того, что меня окружает. Сосед слева затеняет мне солнце – я перерасту его, а под соседа справа подкопаюсь. Но я не сделаю ни на йоту больше того, что мне должно. Вон тот куст сильнее меня и лучше освещен – ну и пусть обгоняет меня, зато я перерасту того, что послабее».

Все это картофель говорит самими своими действиями, то есть лучшим из возможных языков. Если это не сознание, то что такое сознание? Нам трудно понять, что чувствует картофель; не легче разобраться и в эмоциях моллюска. Ни тот ни другой не издаст ни звука, если его бросить в кипяток, а ведь крик-то мы, знакомые с болью, понимаем лучше всего остального. Итак, поскольку они никак не выражают своих страданий, мы зовем их бесчувственными. Таковы мы, люди, – но на человеке свет клином не сошелся.

Если скажут, что все действия картофеля – не более чем химические и механические процессы и являются результатом химического и механического воздействия света и тепла, то мы спросим, не является ли любое наше ощущение результатом воздействия ровно тех же сил. Возможно, что те процессы, которые мы относим к сфере духа, – не более чем импульсы, нарушающие равновесие бесконечного количества рычажков, начиная с тех, что неразличимы даже под микроскопом, и заканчивая человеческой рукой и устройствами, ею управляемыми? Откуда еще можно вывести динамическую теорию чувств и страстей, как не из действия микроскопических компонентов? Быть может, справедливо рассуждать не о темпераменте человека, а о том, какого рода рычажки преобладают в его организме? Насколько они сбалансированы? Как сильно нужно нажать на тот или иной рычажок, чтобы человек сделал то-то и то-то?»

Придет время, пишет далее автор, когда, изучив один-единственный волосок человека под мощным микроскопом, можно будет управлять его владельцем. Далее рассуждения автора теряют ясность, и я, не в силах следовать за его аргументацией, был вынужден оставить все попытки перевода. В следующей части своего труда, которую мне удалось растолковать, тема рассуждений несколько меняется.

«Одно из двух, – пишет автор, – либо большинство действий, называемых чисто механическими и бессознательными, содержат в себе больше элементов сознания, чем предполагалось до сих пор (а в этом случае зачатки сознания обнаруживаются во многих действиях высокоорганизованных машин), либо (принимая во внимание, что эволюционная теория отрицает наличие сознания у представителей минерального и растительного царств) человеческая раса происходит от предков, вовсе не обладавших сознанием. В последнем случае не будет невероятным предположить, что нынешние машины станут прародителями машин, действующих сознательно (и более чем сознательно). Единственным затруднением является очевидное отсутствие в механическом царстве чего-либо напоминающего репродуктивную систему. Однако отсутствие лишь кажущееся – и я это сейчас продемонстрирую.

Не хочу быть понятым неправильно: ни одна из ныне действующих машин меня не страшит; я полагаю, что все они – не более чем прототипы будущей механической жизни. Существующие машины находятся в том же отношении к будущим, как ящеры к человеку. Самые крупные из них, вероятно, значительно уменьшатся в размерах. Некоторые низшие позвоночные обладают значительно большей массой, чем высокоорганизованные животные. То же и здесь: уменьшение машины в размере нередко служило ее развитию и прогрессу.

Возьмите, к примеру, карманные часы. Изучите их чудесную структуру, понаблюдайте за умной работой всех крохотных деталей. А ведь это крошечное создание имеет своим предком громоздкие настенные ходики – и разве уменьшение в размере можно назвать порчей? Может наступить день, когда большие часы, количество которых в настоящее время не уменьшается, будут повсеместно вытеснены из употребления наручными часиками. Они вымрут подобно ихтиозаврам, а часы наручные, что продолжают уменьшаться в размере, останутся единственным представителем вымершей расы.

Повторю еще раз: я не опасаюсь машин нынешних; страшусь я той невиданной скорости, с которой они превращаются в нечто совершенно иное. Ни один вид живых существ никогда еще не прогрессировал так стремительно. Разве не следует нам во все глаза следить за этим развитием и сдерживать его, пока мы еще на это способны? И разве не необходимо разрушать самые сложные из машин – даже понимая, что сами по себе они безопасны?

И все же машины получают свои представления о мире с помощью человека; одна движущаяся машина окликает другую пронзительной сиреной, и та мгновенно отходит с пути. Но ведь вторая машина слышит голос первой через уши шофера. Не будь его, глас зовущего остался бы без ответа. Были времена, когда мы считали почти невероятным, чтобы машины выражали свои желания звуками – даже с помощью человека. Разве трудно представить, что придет день, когда эти уши больше не понадобятся и изощренная конструкция машины позволит ей слышать самой, а языком общения станет не нынешний животный рев, а развитая речь, столь же сложная, сколь наша собственная?

Возможно, что к тому времени матери и няни станут обучать детей дифференциальному исчислению – так же, как сейчас учат их говорить, – или же что дети будут говорить на гипотетическом языке или решать математические пропорции, едва родившись. Но нет, это не слишком-то вероятно, потому что мы не можем рассчитывать на существенный прогресс интеллектуальной и физической мощи человека – тот прогресс, который мог бы стать противовесом ожидаемому быстрейшему развитию машин. Некоторые скажут, что морального воздействия человека будет достаточно, чтобы управлять машинами, но я считаю, что небезопасно возлагать слишком большие надежды на моральное чувство машины.

Далее. Меня спросят, возможно ли, чтобы машины, не обладающие великим даром речи, добились господства. Отвечу словами одного писателя. «Молчание, – говорит он, – это дар, делающий мудрого милым окружающим».

Но возникают и другие вопросы. Что есть глаз человека, как не особое устройство для того крохотного создания, наблюдателя, что спрятан где-то в глубине нашего мозга? Человек умирает, но глаз его еще некоторое время неотличим от глаза живого. Что это – просто глаз или же мощная созерцающая машина, открывающая нам нескончаемую цепь миров? Человеку известны лунные ландшафты, он знает о пятнах на Солнце и знаком с географией планет. Что же открыло ему всю красоту окружающего мира? Всему этому он обязан глядельной машине. Он беспомощен, покуда не приспособит ее к себе, не сделает ее неотъемлемой частью своего существа. И разве не что иное, как глаз, маленькая глядельная машина, показал нам мельчайшие живые организмы, копошащиеся вокруг нас?

Поговорим о хваленой способности человека к вычислениям. Разве у нас нет устройств, способных складывать и умножать быстрее и точнее нас самих? Какой стипендиат из какой академии может сравняться в этом со счетными приборами? Действительно, всякий раз, когда требуется точность, человек немедленно бежит за помощью к превосходящему орудию – машине. Наши устройства никогда не ошибутся цифрой и не запутаются в ткацких стежках. Машина стремительна и активна, человек быстро устает; машина собранна и целеустремленна, человек бестолков и рассеян; машина никогда не спит, человеку потребны сон и отдых; всегда на посту, всегда готова к работе, с неугасающим рвением, с неослабевающей настойчивостью, мощью превосходит сотни людей, а полетом – стаи птиц, без устали роет каналы и бесстрашно переправляется через широкие реки. Это – зеленеющее дерево, что же уготовано сухому?

Кто осмелится заявить, что человек и видит и слышит? Человек – это такой улей, это такое скопище паразитов, что еще неясно, кому в большей степени принадлежит его тело – ему или им, а сам он – всего лишь одна из разновидностей муравейников. Не превратится ли человек в подобного же паразита на теле машин? Не станет ли этакой привязчивой и назойливой тлей?

Некоторые считают, что наша кровь состоит из бесконечного количества крохотных живых частичек, снующих вверх, вниз, взад и вперед по нашим венам и артериям подобно толпам на городских улицах. Если взглянуть на переполненные проспекты с высоты птичьего полета, невозможно не подумать о крохотных кровяных тельцах, путешествующих по венам и питающих сердце города. А что сказать о всевозможных каналах и подземных коммуникациях, передающих сигналы и ощущения из одной части города в другую; а разверстые пасти вокзалов, выплевывающие бесконечные людские потоки прямо в сердце города, безостановочное биение которого несет их с окраин в центр – по венам и обратно – по артериям. А спящий город, с его замершим движением – как это знакомо и жизненно!»

Здесь рассуждения автора снова становятся столь безнадежно запутанными, что мне пришлось пропустить несколько страниц.

Он продолжает: «Нам могут сказать, что слух машин не так остер, а речь не так плавна, как у человека, и они всегда будут выполнять ту или иную работу по нашей указке, для нашего, а не собственного блага; что человек всегда останется властителем и хозяином, а машина – слугой; что стоит машине не исполнить наш приказ, как она будет уничтожена. Скажут, что машины находятся в том же отношении к человеку, что и низшие животные; например, паровоз есть всего лишь более экономичный вид лошади. В итоге машины, обязанные самим своим существованием и развитием человеку, никогда не станут новой и высшей фазой жизни, а потому всегда будут подчинены нашей воле и находиться на низшей ступени.

Все это звучит великолепно. Но слуга незаметно, мало-помалу втирается в доверие хозяина; мы подошли к той черте, когда самое наше существование без слуг-машин почти невозможно. Вообразим, что в одно ужасное мгновение с лица земли исчезли все машины, так что человеку не осталось ничего – никаких орудий и ни клочка одежды, чтобы прикрыть его бедное, нагое, данное ему при рождении тело. Все накопленные веками знания исчезли, и он не способен создать новые машины. Исчезла вся произведенная машинами еда, и все человечество словно выброшено на необитаемый остров и приговорено к исчезновению месяца за полтора. Кучка чудом выживших несчастливцев протянет еще пару лет, превратившись за это время в обезьян или того хуже. Самой своей душой человек обязан машинам. Человек мыслит, как он мыслит, и чувствует, как чувствует с машинной помощью, и не может помыслить своей жизни без машин и для блага машин. Этот факт не позволяет нам выступить с предложением полного уничтожения механических устройств, однако несомненно доказывает, что следует уничтожить все те, без которых мы способны обойтись. Только так мы сможем избежать ужесточающейся машинной тирании.

Если смотреть на вещи сугубо материалистически, преуспевают те, кто использует машины везде, где это приносит выгоду. Но ведь в том-то и заключается коварство машин – они несут службу там, где способны управлять человеком. Они не держат зла на человека, когда тот уничтожает их целыми племенами – при условии, что он же и создает новые и лучшие. Напротив, они щедро вознаграждают человека за то, что он ускоряет их прогресс. Человек навлекает на себя гнев машин, только когда пренебрегает ими, использует старые модели, мало работает над их усовершенствованием или разрушает их без замены на новые. Именно этим мы и должны заняться, и заняться немедленно. Пусть наш бунт против владычества машин – пока еще младенческого – вызовет неисчислимые страдания, но что будет, если отложить это восстание?

Человек, позабывший об интересах духовных в погоне за все новыми и новыми вещами, становится добычей хищников-машин. Да без них ему и не вооружиться для той борьбы, которую ведет его раса и без которой нет прогресса. Низшие животные прогрессируют, побеждая себе подобных: слабейший погибает, сильнейший производит сильное потомство. Сами машины сражаться не способны и заставляют человека вести это сражение за них; покуда он исполняет эту функцию должным образом, дела у него идут хорошо – по крайней мере, так он считает. Но в ту минуту, когда он перестает приносить пользу машинам, совершенствуя лучшие и разрушая худшие, он немедленно проигрывает в борьбе за существование и навлекает на себя многочисленные беды – вплоть до гибели.

Итак, даже теперь машины служат нам, только если мы служим им, и служим на их собственных условиях; как только их условия не соблюдаются, они артачатся, останавливаются или даже ломают самих себя и рушат все, что их окружает. Не сосчитать, сколько людей уже сейчас живет в подчинении машинам. Они проводят всю свою жизнь, заботясь о машинах – с раннего утра до поздней ночи, от колыбели до могилы. Достаточно посмотреть на растущее количество тех, кто рабски прикован к машинам, и на тех, кто вкладывает всю душу в прогресс механики, чтобы ясно понять: машины уже теснят человека отовсюду». 

Перевод 
Алексея Сердобина