Сами придумали – сами делаем

Академик В.Г.Дебабов (слева) и С.П.Воронин – соратники, партнеры, друзья уже 33 года

Мы знаем, какой невосполнимый урон нанесли реформы 90-х годов науке и промышленности — почти все прикладные институты были уничтожены, и вместе с ними исчезла связь науки с производством. Были редчайшие исключения, когда директорам удалось спасти свои организации. Среди них — филиал ВНИИ генетики и селекции микроорганизмов в Саратове. Его директор Сергей Петрович Воронин не только сохранил институт, но в духе времени — сначала превратил его практически в частный НИИ, а затем — в акционерное общество «Биоамид», которое сегодня, по прошествии 30 лет, занимает пятую строчку в рейтинге самых успешных и быстроразвивающихся малых инновационных компаний в России. Компания разработала биотехнологии для химической промышленности, сельского хозяйства и медицины, мы не раз писали об этом. А сегодня Сергей Петрович Воронин и главный редактор журнала «Химия и жизнь» Любовь Николаевна Стрельникова беседуют о том, как рождается любовь к химии, как создаются новые технологии, кто прокладывает им дорогу в жизнь и откуда берутся деньги на благотворительность.

К химии относятся по-разному, но в вашем случае это — любовь?

Химию можно либо любить, либо ненавидеть. Третьего не дано. И зависит это от твоего первого учителя химии. Мне и моему классу в самой обычной средней школе № 72 в Саратове повезло с учителем — в химию мы влюбились с первого же урока. Пока в параллельных классах зубрили названия химических элементов и их атомные веса, мы первый месяц ходили на уроки химии как в театр — смотрели на красочные опыты, которые показывал нам Клариса Мироновна Сапунар. А потом мы сами стали участниками спектакля. Каждому из нас давали защитные очки, держатель пробирки и спиртовку. В пробирку мы насыпали смесь магния и серы, грели на пламени спиртовки и смотрели, не отрываясь, пока смесь в пробирке не вспыхивала и не получался сульфид магния. Иногда пробирки разлетались, но, если пробирка оставалась целой, мы капали туда воды, и запах сероводорода полз по всему этажу. Бутылку из-под шампанского, наполненную водородом и кислородом, учительница взрывала сама, обернув ее полотенцем. Фараонова змея, вулканы, пересыщенные растворы сульфата натрия, когда по нему палочкой ударяешь или горошину бросаешь, и раствор мгновенно кристаллизуется — все это незабываемо. По вечерам мы с ребятами собирались, делали какие-то растворы, сливали их, выпадали какие-то осадки разного цвета. Мы не понимали, что это такое, но завораживал сам процесс. Хулиганили, конечно. В нашем микрорайоне трамваи ходили с большой опаской, потому что могли наехать на спичечный коробок со смесью марганцовки и алюминия. Трамвай, конечно, с рельсов не сходил, дело ограничивалось хлопком и яркой вспышкой. Но пассажиры пугались, а мы, идиоты, сидя в засаде, чувствовали себя, наверное… партизанами. Вот так я полюбил химию. Да что я — весь класс, все, от самых прилежных до самых разгильдяев, любили и знали химию.

Знали настолько хорошо, что могли успешно участвовать в олимпиадах по химии?

Да, ученики Кларисы Мироновны были лучшими на олимпиадах по химии разных уровней. А на региональных олимпиадах по физике и математике первенство всегда удерживала физико-математическая школа № 13, которую в свое время создали при Саратовском государственном университете. Руководство физматшколы очень ревниво относилось к химическим успехам моей школы и в конце концов предложило Кларисе Мироновне создать в тринадцатой школе девятый химический класс, причем разрешило привести с собой несколько учеников. Мы как раз закончили восьмой и вместе с учительницей, как цыплята с наседкой, перешли в первый химкласс физматшколы. Нас было человек семь, остальные поступили в школу, преодолев большой конкурс. Но пришли они ради физики и математики, а их определили в химкласс. Ребята ужасно расстроились — ведь химию в школах, как правило, не любили. Помню, Клариса Мироновна их успокаивала: «Ребята, я договорилась с руководством школы, что вы месяц поучитесь в этом классе, а потом, если вам не понравится, перейдете в другие классы». И через месяц из класса ушли всего двое.

Из обычной средней школы вы перешли в университетскую. Почувствовали разницу?

Учителя были интересные, порой экстравагантные. Физику нам преподавал бывший декан физического факультета Саратовского университета. И понятно, что уровень преподавания был высокий. Но я запомнил первый урок по литературе в новой школе. Учитель заходит в класс и говорит: «Ну, что, вся сволочь собралась?» Мы онемели, а он: «А что здесь такого? Это же русский язык. Вас сволокли со всего города в эту школу. И кто вы после этого?» И тут же предложил нам написать короткий диктант — что-то про коллежского асессора. На следующем уроке литературы он говорит: «Знаете, двоек нет». Мы все выдохнули, плечи расправили. А он продолжает: «Тройка — одна, остальные — колы!» На уроках химии обстановка была очень демократичная — мы принимали зачеты друг у друга. И лаборатория в новой школе была хорошая, поэтому химия у нас была настоящая, экспериментальная.

А что с химическими олимпиадами? Новая школа стала здесь лидером, как и рассчитывала?

Конечно, ученики Кларисы Мироновны обязательно в них участвовали и занимали призовые места. Вообще, в нас все время поддерживали дух соревнования, настраивали на то, чтобы быть первыми, и мы действительно этого хотели. Я занимал первые места на районной олимпиаде, однако на региональной выше третьего не поднимался, поэтому на всесоюзную олимпиаду не ездил. А вот мой одноклассник Олег Кузьмин ездил и побеждал. Мы с ним на пару химичили. Помню, смешали в коробке из-под спичек бертолетову соль и фосфор, чтобы получилось сами знаете что. Взяли длинный гибкий прутик и начали на расстоянии пытаться расшевелить содержимое коробка. Но ничего не получалось. «Да ладно, чего там, ничего не будет», — сказал Олег, схватил коробок в левую руку. И тут же произошла вспышка, сильный ожог. А парню ехать на всесоюзную олимпиаду в Вильнюс. Все же поехал — с перебинтованной рукой. Так что химию мы любили экстремальную.

Природа – кладезь биотехнологий, нужно только научиться черпать из нее

Понятно, что вопрос «куда идти учиться после школы» не стоял. На химфак университета, конечно?

Так школа была университетская, нас для университета и готовили. Мысль о том, что хорошо бы поехать учиться в Москву, даже не возникала — настолько нас приучили к саратовскому университету как к будущему дому, где нас ждут. Почти весь мой класс, человек двадцать точно, поступили на химфак Саратовского университета.

Учиться было легко?

Сказать, что я хорошо учился в университете, не могу. У нас были ребята, пятерочники, вот они учились по-настоящему, не поднимая головы. А моя задача была — получать стипендию. Поэтому я зубрил перед экзаменами, доносил знания до экзаменатора, выплескивал и уходил с хорошей пустой головой, настроенной на что-то другое. А этого другого было много. Я выступал за университет в трех сборных — по фехтованию, легкой атлетике и волейболу, играл на бас-гитаре в ансамбле и ездил в стройотряды. Так что жил я полной, насыщенной студенческой жизнью и ни к чему себя не готовил. Сказать, что я вынес из университета глубокие систематические знания, не могу, но это моя вина. Однако на дипломной работе случилось мое просветление: я почувствовал вкус науки и понял, что заниматься научными исследованиями — это мое. Глубины направления я тогда понять не мог. У меня была конкретная локальная задача синтезировать определенный пиролизидин и разделить два его стереоизомера, но даже она меня грела, да еще — интересные люди на кафедре органической химии.

Решили поступать в аспирантуру?

Нет, аспирантура была позже. Пока мне надо было отработать по распределению. Ничего хорошего мне предложить не могли — я же не отличник. Поэтому надо было постараться просто остаться в Саратове. Мои родители всю жизнь проработали на заводе электронного машиностроения, который сегодня, к сожалению, превратился в мебельный магазин. Мне сделали вызов на завод, в центральную заводскую лабораторию. Но когда я пришел, оказалось, что место занято, и меня направили мастером участка. Это был цех, где занимались порошковой металлургией. Здесь получали порошки вольфрама и молибдена, смешивали их, прессовали, спекали, ковали, потом на волочильных станах тянули, превращали в восьмимикронные нити и золотили их. Все это шло в электронику и в космос.

Днем на заводе еще было терпимо — какая-то суета, люди, совещание. А в вечернюю смену что делать, когда все задания раздал? Посидишь в своей будке, потом выйдешь и энергичным, деловым шагом пройдешь через участок в дальний конец завода. А потом назад вернешься, так же энергично… В общем, спустя полгода я понял, что так маяться больше невозможно. Хотя мой отец всю жизнь работал на заводе именно в таком режиме. Главным в его жизни было то, что он, танкист, вернулся с войны живым. Все остальное на этом фоне — такая мелочь. Тогда это было нормально — идти и зарабатывать деньги, чтобы содержать семью. Никто о творческой работе не рассуждал. А жизнь — она уже была потом, после работы: у кого рыбалка, у кого сад, у кого рукоделие. Да, зарплата у меня была по тем временам очень приличная, выходило 215 рублей. Ребята, которые пошли работать в НИИ и университет, получали вдвое меньше. И все же никакие деньги не нужны, когда понимаешь, что не на своем месте. И когда меня вдруг, через полгода, пригласили в университетский Институт химии на ставку старшего инженера в 135 рублей — я не раздумывал ни минуты, потому что все эти шесть месяцев я продолжал переживать радость, которую мне доставила научная работа на дипломе.

На решение какой научной задачи вас бросили?

Я попал в лабораторию, в которой занимались гетероциклическими системами на основе фурана. К тому времени на кафедре открыли реакцию получения тиофена из фурана в одну стадию при комнатной температуре. И мне поручили по той же схеме сделать селенофен. Тогда, кстати, была мода на селен, им увлекались многие химики.

Селенофен я сделал, и меня пригласили в аспирантуру в группу к Валентине Григорьевне Харченко. Она была известным советским химиком-органиком, занималась сероорганикой. Тему диссертационного исследования я предложил сам — мне очень хотелось расколоть механизм образования тиофена и селенофена из фурана. Я чувствовал, что там не все так просто и очевидно, как кажется на первый взгляд.

Довольно любопытно, что вы сами придумали себе тему исследования. Сегодня аспиранты, как правило, ничего не придумывают, а только требуют от своего руководителя инструкции, что и как делать.

Нет, это совсем не мой случай. Я сам планировал свой эксперимент и всю свою работу от начала и до конца. До меня кинетикой на кафедре никто не занимался, поэтому я обложился книгами и выбрал подход к исследованию кинетики реакций — мне надо было выяснить, как зависит скорость реакции превращения фурана в тиофен от кислотности среды. Это было счастье: просыпаться утром и думать — сейчас приеду на работу и поставлю такой-то эксперимент. На работу приходил к десяти, а уходил за полночь. Лучше всего работалось, когда все расходились и я оставался в лаборатории один.

Механизм раскололи?

Да, и это была почти скандальная история. Я доказал, что реакция идет по механизму двойного протонирования, что довольно необычно для такой системы. Надо предзащищаться. Докладываю результаты Валентине Григорьевне, а она аж подскочила: «Такого не может быть, потому что такого не может быть никогда! Это что — протон идет на протон, плюс на плюс? Да ты что! Меня же распнут!» И пообещала, что на предзащите наши кафедральные доценты меня растерзают. У меня был оппонент на кафедре. Я дал ей книгу с моими закладками по кинетике органических реакций, из которой я подхватил подход к моему эксперименту. Докладываю свою концепцию. Оппонент встает и говорит — да, в литературе есть такие-то аналоги, все как будто чисто. Такие кинетические результаты действительного говорят о втором порядке реакции. Никто меня не растерзал. Но тут встала Валентина Григорьевна, мой научный руководитель, и начала хлестать меня и в хвост и в гриву в терминах хорошей научной дискуссии. А я уперся и стою на своем. В конце концов она махнула рукой, и меня допустили к защите. Защита прошла хорошо, без проблем, меня произвели в доценты кафедры органической химии, а я продолжил копаться в механизме, потому что у меня еще оставались вопросы, на которые надо было получить ответы.

С.П. Воронин и академик Н.С. Зефиров на химическом факультете МГУ имени М.В. Ломоносова, 2015 год

Но ведь открытие механизма реакции — это серьезный и очень важный фундаментальный результат. Его заметили в научном сообществе? Как-то обсуждали? Комментировали?

Это еще один скандал. Моя коллега, сотрудница нашей лаборатории, которая в свое время наткнулась — кстати, ничего обидного в этом слове нет, открытия совершаются случайно — на реакцию превращения фурана в тиофен в одну стадию и механизм которой я впоследствии в своей кандидатской защищал, стала проявлять явные признаки ревности. Как же так — все внимание к механизму, который я открыл, он обсуждается, а ее реакция уже отошла на второй план. И вот ситуация. Меня отправляют со студентами на картошку, а она берет мои слайды, едет в Ригу на конференцию по гетероциклическим соединениям и рассказывает про реакцию и механизм так, как сама это понимает.

На конференции был Николай Серафимович Зефиров, теоретик номер один в органической химии тех лет. Послушал он все это и сказал: «Вы только в бане такого не скажите — шайками закидают». Она приезжает после конференции — довольная! «Моя реакция всем понравилась, а механизм твой — г…» Спрашиваю — а какие вопросы по механизму он тебе задавал? Вот такой-то, говорит. А я сам себе этот вопрос уже задавал и нашел на него экспериментальный ответ. Но она-то об этом не знала. Валентина Григорьевна в трансе. «Ты, — говорит, — позор моих седин. Я ж тебе говорила, да ты же упертый, настырный!» А я в ответ: «Давайте съезжу к Зефирову, у меня есть что возразить». — «Вот тебе телефон, сам звони, я даже близко не подойду. Ничего делать не буду. Ты меня на всю страну опозорил».

Звоню. «Николай Серафимович, вы покритиковали мой механизм. Можно, я к вам приеду — у меня есть доводы». — «А чего ко мне? Приезжайте к нам на семинар, выступите. Мы все вас и послушаем». У меня к тому времени уже меченые атомы в ход пошли, так что доказательная база была очень солидная. И все это я рассказываю на семинаре. Зефиров только спросил: «Это ваша докторская диссертация?» Я от неожиданности что-то промычал в ответ. А он резюмировал так: «С теоретической органической химией это не очень вяжется. Но ваши экспериментальные данные позволяют вам писать эти вещи. Будут завтра другие данные, будем пересматривать. А пока все логично. Я дам вам рекомендацию в “Журнал органической химии”, в “Журнал гетероциклических соединений”». Вот это мое высшее достижение в экспериментальной науке. Тогда мне было 30 лет, и было ясно, что года через два я стану доктором химических наук.

Однако не стали. Что помешало?

Меня позвали создавать новый институт в Саратове — Саратовский филиал московского ВНИИ генетики и селекции промышленных микроорганизмов, который возглавлял Владимир Георгиевич Дебабов. Наша кафедра сотрудничала с Анной Феодосьевной Олейник, женой Дебабова. Она работала в Научно-исследовательском химико-фармацевтическом институте в Москве, где занимались исследованиями и синтезом субстанций для лекарственных препаратов. И у меня с Анной Феодосьевной была совместная работа.

И вдруг она мне звонит и говорит: «Сережа, мой муж будет организовывать в Саратове филиал своего института. Я предложила ему тебя на роль директора». Я попросил три дня, чтобы подумать. С одной стороны — докторский диссер практически в руках, а с другой — сомнения, которые уже давно одолевали меня. Мне казалось, что все, что мы делаем — это деятельность клуба любознательных в количестве 20–30 человек, которым это интересно. И чем я отчитаюсь перед Всевышним? Статьями, которые читают вот эти двадцать человек и больше никто их не читает? Лекарствами, которых нет? За всю историю кафедры была только одна субстанция, нитрофуран, которую пытались довести до лекарственного препарата. Но решение принимали в Риге, где был завод, и там взяли рижский нитрофуран, а наш отодвинули. Его даже до ветеринарного препарата не довели, хотя нитрофуран был отличный. Получается, что отчитываться я буду тем, что всего лишь удовлетворял свой интерес? А для людей-то что сделал?

Через три дня я позвонил, потому что случилось нечто, что и решило вопрос. Та самая сотрудница лаборатории, которая открыла реакцию и выступала на конференции в Риге, вдруг устроила в лаборатории скандал. Видимо, ее достали мои амбиции. «Это моя реакция! Ты примазался! Тянешь одеяло на себя!» А я даже не обиделся, потому что понимал — ей тоже надо докторскую диссертацию защищать. «Да что я теряю?» — подумал я и полетел на выходные в Москву, к Дебабову. И у него на кухне я выслушал трехчасовую лекцию о биотехнологии. Помню, как он точно описал ситуацию в органической химии. Он тогда сказал, что в органической химии практически все фундаментальные вещи открыты. И теперь каждый сидит на своей кочке и смотрит, чтобы никто к этой кочке не подлез. А биотехнология — это огромное зеленое поле. Хочешь здесь травку щипай, а хочешь — там, никто локтями не толкается. И я решил — попробую. Зачем мне этот скандал на кафедре, да еще с женщинами? Если я чего-то стою, я себе еще чего-то сделаю. Валентина Григорьевна очень расстроилась, когда узнала, что я ухожу. Тем не менее я ушел, но не бросал ее до конца ее жизни и всегда помогал, считал ее своей второй матерью.

Интересно, как Анна Феодосьевна разглядела в вас будущего успешного директора и руководителя собственной компании?

Я долгое время наивно полагал, что Анна Феодосьевна порекомендовала меня из-за моих научных достижений. Но совсем недавно я выяснил, что вовсе не поэтому, а из-за истории с «Акрихином». История такая. Моим коллегам на кафедре нужен был фуран. Анна Феодосьевна дала мне телефон главного инженера «Акрихина», о крутости которого ходила молва. Звоню ему и говорю: «Нужен фуран для исследований». — «Сколько вам надо?» — «Хорошо бы десятилитровую канистру». — «Ну ладно, приезжайте».

И вот я уже собираюсь выезжать в Москву, звоню, чтобы предупредить. А он мне: «Какой фуран? Мы его на пароме из Средней Азии доставляем! С какой стати я буду им разбрасываться?» Вот те раз. Но я-то настырный, и вопрос решать надо. Беру служебную машину, еду в Москву с канистрой, звоню главному инженеру и ставлю перед фактом — так, мол, и так, приехал за фураном. «Но я же вам сказал, что не дам?! Это для нас самих трудно доставаемое сырье» — «Подождите, — говорю, — не путайте меня. Вы говорите “не дам” по четным, а по нечетным — “дам”. Сегодня нечетный звонок, звоню вам в третий раз». Он рассмеялся. «Ладно, — говорит, — приезжай. Скажи, чтоб налили, я разрешил».

Недавно Анна Феодосьевна призналась, что порекомендовала меня потому, что я сумел выцарапать фуран у «Акрихина».

История, конечно, показательная. Но тем не менее директорство требует навыков управления коллективом, умения работать с людьми.

Никаких менеджерских или управленческих курсов я не кончал. Моя управленческая школа — это стройотряды. Когда был студентом, поработал в двух стройотрядах бригадиром. А потом дважды выезжал командиром, на Кольский полуостров и в Томск. На тебе вся ответственность — людей надо поселить, накормить, дать денег заработать, со всеми договориться, чего-то там налево, чего-то там направо… В общем — полноценная работа руководителя в концентрированном виде. Особенно тяжело было на Кольском полуострове. Мы работали на Ковдорском горно-обогатительном комбинате, где перерабатывали железную руду, магнетит, из уникального местного месторождения. Чтобы увеличить мощность ГОКа, нам надо было свалить 17 гектар леса и разделать его, освободить место под пульпохранилище. А еще надо было очистить пульпопровод, забитый черной как чернила пульпой, транспортерными лентами, досками и еще черт знает чем. Старый бетонный желоб надо было разбить и сделать новый, более широкий. В общем — страшно вспомнить, но это была очень денежная работа. Днем я работал как командир, бегал и решал вопросы. А в ночную смену выходил с ребятами на этот пульпопровод. Целый месяц я спал по два часа в сутки. В моем подчинении было сорок человек. Интересно, что и сейчас в нашей компании немногим больше — 64 человека.

Западные партнеры в лаборатории «Биоамида»

Институт в Саратове создавали не на пустом месте?

Все было записано и обозначено в Постановлении ЦК КПСС и Совмина о развитии новых направлений биологии и биотехнологии 1985 года. Там была строчка — создать в Саратове филиал ВНИИ генетики на базе лаборатории микробной деструкции ксенобиотиков при Саратовском медицинском институте. В этой лаборатории работала группа исследователей, человек шесть-семь, и все, кроме одной женщины, вскоре ушли, потому что им было неинтересно разрабатывать технологии.

Уволить — дело нехитрое. А где новых сотрудников взять? Тут ведь нужны были специалисты, которые и в химии понимали, и в микробиологии, и в инженерном деле.

Да, грамотные сотрудники нужны были позарез! Сейчас в это трудно поверить, но тогда в Министерстве высшего образования мне разрешили сделать два специальных выпуска химиков-органиков в Саратовском университете. Из учебной программы двух старших курсов мы выбросили все узкоспециальные дисциплины, а на их место поставили биохимию, генетику, микробиологию и т. п. Из каждого из двух выпусков я взял к себе в институт человек по десять. Это и стало костяком института.

А кто формировал план исследований? Кто определял, чем будет заниматься институт?

Во-первых, в Постановлении было записано, что институт должен разрабатывать технологии микробной деструкции ксенобиотиков. Скажем, если у тебя вода загрязнена поверхностно-активными веществами, нефтью, фенолом — чем угодно, то ты должен подобрать такие штаммы микроорганизмов, которые будут разделывать эти вещества на безвредные части, и предложить технологическую схему. Тогда экологическая тема была в моде, все это звучало.

Но Дебабов как руководитель головной организации и мой начальник мог корректировать планы института. Помню, в марте 1987 года, спустя три месяца после начала моей работы директором, он приехал в Саратов, и не с пустыми руками. «Знаешь, — говорит, — можно зачищать за химическими производствами, а можно создать такое химическое производство, в котором не будет грязных стоков и отходов. Возьми, позанимайся этим. — И вручил мне описание двух японских патентов. — Поручаю тебе лично, а сотрудники пусть делают плановую работу. Даю два года. Не получится — поменяем тему».

В японских патентах были описаны штаммы микроорганизмов, которые могли быть использованы в роли биокатализаторов в промышленном процессе получения акриламида из акрилонитрила — производства грязного, ядовитого, опасного, с высокими температурами и крепкими кислотами. Биотехнологическая версия этого процесса была скорее похожа на кулинарный рецепт — помешиваем в кастрюле при комнатной температуре и получаем нужный нам раствор акриламида без отходов. Разительное отличие двух технологий, химической и био, меня потрясло. Неужели такое возможно? Но Дебабову этого было недостаточно, и, чтобы закрепить успех, он привел мне четыре аргумента, почему я должен этим обязательно заняться. И логика здесь была железная. Во-первых, акрилонитрил производят в Саратове. Во-вторых, акриламид для последующей полимеризации и производства полиакриламида тоже делают в Саратове, в Институте полимеров. В-третьих, ты сам — химик, тебе же интересно такой химический процесс сделать? А ведь в Японии сделали. Чем мы хуже? Это в-четвертых.

Надо ли говорить, что я вцепился в эту тему зубами. Мы довольно быстро нашли природный дикий штамм родококка, который мог выполнять работу биокатализатора в процессе получения акриламида. Видя такое дело, Дебабов решил усилить это направление и создал в своем институте лабораторию из матерых генетиков и микробиологов под руководством Александра Яненко. Вместе с ними мы и сделали несколько поколений штаммов с нарастающей эффективностью, приручили их и создали промышленную технологию получения акриламида.

Кстати, тридцать лет назад, 19 мая 1989 года, у себя в институте мы поставили первый лабораторный синтез акриламида с участием нашего биокатализатора, и все сработало. Это была победа. Мы с Дебабовым тут же поехали к министру медицинской и микробиологической промышленности СССР Валерию Алексеевичу Быкову и показали ему бюкс, в котором лежали кристаллы нашего акриламида, биотехнологического. Он повертел бюкс в руках и сказал: «Хорошо, но мало».

В России кто-то еще занимался подобными вещами?

В институтах в Пущино и в Институте биохимии имени Баха занимались подобными вещами, в том числе и акриламидом, но на уровне «показать — может быть или не может». Никто строить заводы не планировал. А мы планировали с самого начала. Это была наша цель — разработать первый в России биотехнологический процесс для большой химии и поставить его на производство.

И за сколько лет вы достигли этой цели?

Дебабов поставил перед нами задачу в марте 1987 года, технологию первого поколения мы запатентовали в 1991 году, а в декабре 1993-го в Березняках на заводе «Бератон» запустили первое производство — 20 тысяч тонн 7–8%-ного полиакриламидного геля в год.

А сегодня, спустя двадцать пять лет, о каких объемах производства акриламида идет речь?

Сегодня с помощью нашего биокатализатора производят седьмую часть всего акриламида в мире — больше ста тысяч тонн. А эффективность самого биокатализатора мы увеличили почти в четыре раза за счет генетической корректировки. Мы сотрудничаем с компаниями в Великобритании, Германии, Италии, США и Южной Корее: кто-то покупает наш биокатализатор и работает по нашей технологии, кто-то работает с нашим штаммом, но по какой технологии — не знаем. Понятно, что свои разработки нам приходится патентовать за рубежом.

Я знаю, что создание биотехнологии получения акриламида — это было лишь начало. Какие технологически прорывы за этим последовали?

Когда производство биокатализатора для акриламида было отлажено, мы переключились на новые технологические задачи. В 2006 году мы первыми в мире сделали биотехнологию получения акриловой кислоты, а в 2008-м биотехнологию получения L-аспарагиновой кислоты. Акриловая кислота в паре с акриламидом нужна для получения широкого спектра водонабухающих полимеров, на которые спрос в мире огромный. L-аспарагиновая кислота нужна, чтобы делать ее калиевые и магниевые соли — основу для сердечного препарата аспаркам. А еще — хелатные соединения аспарагиновой кислоты и металлов-микроэлементов, необходимых для жизни растений и животных. Из этих солей мы делаем уникальный микроэлементный комплекс для сельского хозяйства, который благодаря своей органической форме усваивается организмом полностью. Так что за эти годы мы сделали три биотехнологических процесса.

Государство вас поддерживало? Или все сами?

Для начала государство нас оценило. За первый биотехнологический процесс, акриламид, мы получили первую премию Правительства России в 1995 году. За аспарагиновую кислоту и аспаркам — вторую премию Правительства РФ в 2010-м. Мы разрабатываем биотехнологии по трем направлениям: для большой химии, для медицины и для сельского хозяйства. За первые два направления премии Правительства РФ мы получили. Так что логично было бы получить и третью – за микроэлементный комплекс…

Мы, конечно, действуем по принципу: сами придумали — сами делаем. Но шесть или семь наших проектов профинансировал Фонд содействия развитию малых форм предприятий в научно-технической сфере (теперь Фонд содействия инновациям), который в то время возглавлял Иван Михайлович Бортник. Могу ответственно заявить — это очень эффективная государственная поддержка. Судите сами, всего за 750 тысяч государственных рублей, которые нам выдал Фонд на разработку аспаркама в дополнение к нашим собственным деньгам, государство получило великолепный импортозамещающий лекарственный препарат, который не только не уступает западному панангину, но и превосходит его по эффективности. И, что важно, производится в России и в Белоруссии. Недавно мы подсчитали, что аспаркам, произведенный по нашей технологии, уже помог трем с половиной миллионам пациентов. С Фондом мы сотрудничали 13 лет, начиная с 2002 года, и он по-настоящему поддержал нас. Последний грант Фонда позволил нам радикально изменить технологию приготовления биокатализатора для акриламидного производства и выйти на лидирующие позиции в мире. Эту работу мы начинали с Фондом, возглавляемым Бортником, а заканчивали и внедряли на заводе «Сиббиофарм» в Бердске уже будучи резидентами Сколково. Ведь мы стали первыми резидентами в направлении «Биотехнологии в сельском хозяйстве и промышленности», которое открылось в 2015 году в Фонде Сколково. Сейчас оно объединяет уже более 100 компаний.

Львиную долю своего времени С.П. Воронин тратит на то, чтобы убедить потенциальных партнеров и людей, принимающих решения

А какая помощь от Сколково? Налоговые льготы?

Прежде всего, резиденты могут участвовать в конкурсах на получение грантов Сколково. Три года назад наша компания, к примеру, выиграла конкурс и получила грант размером 22,8 миллионов рублей. Правда, по условиям гранта мы должны были предоставить софинансирование в том же объеме. Предоставили, не проблема. Но если бы мы не были резидентами, то грант не получили бы. Кстати, установку для получения органоминеральных комплексов, на которую выдали грант, мы уже доделали и теперь, в конце июля, будем отчитываться в Сколково.

И вы правы — налоговые льготы. Мы освобождены от налогов. Что сделало государство? Оно, в сущности, сказало (точнее, мы это читаем между строк): «Мы не будем брать с тебя налоги, потому что видим, что ты умеешь этими деньгами распоряжаться. Мы надеемся, что ты их не положишь в карман, а как человек, имеющий опыт победы, потратишь эти деньги на добрые дела. Причем сам думай, куда их нужно тратить». И я решил, что вкладывать надо в завтрашний день. Биотехнологов нужно растить — не для меня, для своей компании я всегда найду одного, двух, трех человек, для этого систему создавать не надо, а для страны — да. Я вижу в этой системе три звена: химический класс в школе, химический факультет в университете и научно-популярный просветительский журнал, который может заинтересовать и вовлечь. Вот на это — на поддержку моей саратовской школы № 13, моего химического факультета Саратовского государственного университета и моего любимого журнала «Химия и жизнь», который не раз писал о разработках и успехах моей компании, чем, безусловно, нам помог, — я трачу свои налоговые льготы в том числе. Конечно, на эти деньги мы строим свои собственные производственные площадки под свои установки.

Нет ощущения, что сегодня вы один в чистом поле? Прикладные институты уничтожены почти все, многие инфраструктуры в сельском хозяйстве и химической промышленности разрушены, конкурентов нет.

Я, честно говоря, как-то об этом не задумывался. Да, пожалуй, конкурентов у нас в России нет, поскольку наши биотехнологии трудно, если вообще возможно, копировать и воспроизводить. Но мы, разумеется, не одни. Недавно в Белгороде запущено производство лизина, аминокислоты для корма животных. Оно обеспечит треть всего лизина, необходимого российскому животноводству. Эту биотехнологию нового поколения и мирового уровня сделали в Институте генетики и селекции промышленных организмов. Но я думаю о другом — о фантастических масштабах зависимости нашей экономики от импорта. Все биологически активные добавки в корма до последнего времени были исключительно импортные — и витамины, и аминокислоты, и ферменты, и микроэлементы. Более того, вся генетика в нашем птицеводстве — западная. Галичская птицефабрика везет самолетом из Германии суточных цыплят для родительского стада. И семенной фонд в больших долях тоже западный. Про лекарства уже и не говорю. Ты можешь развивать свое животноводство и птицеводство, растениеводство и фармацевтику, но в любой момент поставки с Запада могут остановиться, и тогда грош цена твоему бизнесу. Так что зависимость очень серьезная. И зависимость эта — результат тех разрушений, о которых вы говорите. Импортозамещение — это жизненно важный для нашей страны процесс, и мы активно в нем участвуем.

Импортозамещение просто делается только на бумаге. На деле надо объяснить каждому потребителю, что отечественное часто не только не хуже, но лучше импортного.

Вот на эту работу у меня уходит львиная доля времени и сил. Если возьмем наш микроэлементный комплекс, то баланс такой: 30% времени — на разработки, технологии, оборудование и производство, а 70% — на убеждение. Мы предлагаем животноводству микроэлементы, которые необходимо добавлять в корма, в органической форме, в форме аспарагинатов. Они усваиваются организмом животного на сто процентов. Пока же в корм добавляют неорганические соли микроэлементов, например — медный купорос. В этом случае организм извлекает лишь 5–15% микроэлементов из солей, подсыпанных в корм. Так что нашего препарата надо в двенадцать раз меньше! Эффективность та же, но какая экономия металлов! Правда, наша добавка чуточку дороже, и это решает исход переговоров, потому что рубль всегда побеждает здравый смысл. А то, что все эти импортные неорганические соли металлов, которые добавляют в корма и которые плохо усваиваются, в конечном счете оказываются в курином помете, и за птицефабрикой тянется шлейф из тяжелых металлов, — до этого никому нет дела. В последнее время на бройлерном производстве и вовсе стало модно и можно сыпать 400 г сульфата меди на тонну комбикорма. Это своего рода замена антибиотиков, чтобы уничтожать патогенную микрофлору, — ведь медь хороший антисептик. Ну и что? Где вся эта медь? Малая часть меди идет на физиологию, а подавляющая часть — в куриный помет. Меди в помете в пять раз больше, чем в помете у домашней птицы и у птицы, которая сидит на наших микроэлементах.

Так вот кто, оказывается, разбазаривает медь на планете. Илону Маску меди не хватает на аккумуляторы для электромобилей, а птицеводы сыплют ее направо и налево.

Конечно, круговорот элементов в природе существует. Все, что содержится в помете дикой птицы, то есть в естественном природном продукте, попадает в почву, включается в жизнь растений, которые поедают куры и коровы, в общем — движется по пищевым цепям. Но если металлов в помете в пять раз больше, чем в норме, то они просто лягут в почву мертвым грузом — ни растениям, ни животным, ни людям никакой пользы, ведь добывать медь, находящуюся в почве в небольших для этих целей концентрациях невозможно.

Кстати, медь уже переходит в разряд дефицитных металлов, как литий и кобальт, поэтому цена на нее будет расти. Это вам на руку.

Да, мы это уже видим. Я не про деньги, а про суть, про то, что наши органические микроэлементные комплексы действительно лучше, полезнее и экологичнее, чем неорганические импортные. Но дело движется. Первый эксперимент с птицей был в 2008 году, а сегодня уже несколько птицефабрик перешли на наши микроэлементные комплексы, — Галичская с ее миллионами поголовья уже пять лет кормит своих кур нашими микроэлементами, Михайловская птицефабрика больше половины своих кур кормит нашим комплексом, начали работать с компанией «Приосколье», одним из крупнейших производителей мяса птицы в России.

Как это вам удается пробивать стену головой? Как вас вообще пустили на эти птицефабрики? Есть секрет?

У «Биоамида» есть хорошее умение собирать научные команды, объединяющие разнопрофильных специалистов высокого класса, под разные технологические задачи. У каждого из направлений, по которым работает «Биоамид», есть такая команда. Аспаркам, например, мы создавали вместе с волгоградским медуниверситетом. Именно здесь было доказано его клиническое преимущество по сравнению с западным панангином. Поэтому Владимир Иванович Петров, ректор университета и главный клинический фармаколог Минздрава РФ, а также Александр Алексеевич Спасов, заведующий кафедрой фармакологии, тоже стали лауреатами премии правительства вместе с нами.

А что касается наших разработок для сельского хозяйства, то здесь мы тесно сотрудничали с Львом Константиновичем Эрнстом, вице-президентом РАСХН по животноводству. Мы с ним работали и дружили семнадцать лет, до конца его дней. Именно Лев Константинович привел меня за руку к Владимиру Ивановичу Фесинину, первому вице-президенту Россельхозакадемии и директору Института птицеводства. Он послушал мои выкладки по нашему микроэлементному комплексу и дал добро на проведение эксперимента. Первый эксперимент прошел в Институте птицеводства с большим успехом, он подтвердил все, о чем я говорил. Эту тему последние десять лет мы успешно развиваем рука об руку с академиком Иваном Афанасьевичем Егоровым.

Но по прошествии почти двадцати лет сотрудничества я понял одну вещь: сельскохозяйственная наука у нас идет своим путем, а Минсельхоз — своим, и эти пути не пересекаются. Тем не менее сотрудничество с такими гигантами, как Лев Константинович Эрнст, очень важно. Потому что когда тебе такой человек, как Эрнст, говорит, что ты делаешь все правильно, тогда можно идти вперед, несмотря ни на что. И эта уверенность помогает прошибать стену.

С.П. Воронин не выпускает из рук телефон и ключи от машины: они обеспечивают ему полную мобильность

Вы покорили уже несколько вершин. Какая на очереди? Что еще хочется сделать?

Мне хочется, чтобы наш микроэлементный комплекс, который сегодня отлично показывает себя в животноводстве, послужил и человеку. В сущности, здесь та же самая проблема. Во всех витаминно-минеральных комплексах, которые изготавливают в России, да и не только в России, обязательно есть микроэлементы, но в виде неорганических солей, например — сульфатов. Эта неорганика плохо усваивается организмом, а наши микроэлементы в органической форме, в виде аспарагинатов, усваиваются на 100%. Чтобы и здесь дело пошло, мы для начала должны зарегистрировать наши аспарагинаты пяти микроэлементов, которые мы зарегистрировали в животноводстве, еще магния и кальция, как биологически активные добавки к пище человека. А когда все эти формальные, но необходимые процедуры пройдем, будем искать, кто возьмется производить наши комплексы. Сегодня не только лекарства, но и все биологически активные добавки, бады, надо производить в условиях надлежащей производственной практики, GMP. Мы будем делать чистый реактив и передавать его производителю, а он в условиях GMP будет изготавливать субстанцию и конечный продукт. Это задача, которой мы уже начали заниматься.

Ваша компания сотрудничает с университетами, научными институтами, заводами и сельхозпредприятиями по всей России. И везде надо бывать лично. В собственном кабинете в Саратове посидеть удается?

Удается, но редко. Большей частью я в пути — в Москву, Новосибирск, Пермь, Волгоград, Минск, Иркутск, Тюмень, Воронеж, Пензу, Краснодар, Белгород, Кострому, где находятся наши партнеры и экспериментальные площадки. Обычно езжу на машине, сам за рулем, и пока еду — мысленно разговариваю со своими оппонентами, партнерами или потенциальными клиентами, выстраиваю систему аргументов, обдумываю проблемы и нахожу решения. Очень удобно, никто не мешает. В прежние годы проезжал за год 80–90 тысяч километров, два экватора. Сейчас — полтора. Так что за время работы моей компании намотал два путешествия на Луну и обратно.

Эта статья доступна в печатном номере "Химии и жизни" (№ 6/2019) на с. 2 — 10.