Третьего дня Паутинного месяца

Иллюстрация группы АзАрт

Лето выдалось дождливым. Дожди каждый день молотили по вымокшему саду, лупили по окнам. Пахло влажным деревом, скошенной травой и старым домом с его кладовками и тысячью мелочей, которые когда-нибудь пригодятся. Было холодно и промозгло, приходилось топить печь. Но меня тянуло сюда, хоть и давно не оставалась здесь так надолго.
Благодаря дождям становился виден город.
Всегда — угол двух улиц. Слева — дома сплошь одноэтажные. Справа — красивее и выше: в два и три этажа, с мансардами под красной черепицей.
Первыми в полосах зарядившего дождя проявлялись тусклые булыжники мостовой и башня на углу, с часами и арочными воротами. Однажды там застряла телега — отвалилось колесо. Лошади не повезло — она успела выйти из-под каменного свода, и голова ее мокла все время, пока возница в сюртуке менял сломанное колесо.
Когда шел дождь, слышался цокот копыт по мостовой, шаги прохожих. Улицы будто прорастали поверх леса, кустов малины и старой яблони.
Мне никак не удавалось попасть в город, пройтись по его улицам. Зато его жители часто появлялись у меня.
Так три недели назад приходил человек с грустными глазами. Высокий, худой, в черном фраке и цилиндре. Фрак на левом плече был истерт и испачкан. Мне тогда сразу подумалось, что на плече этого человека наверняка совсем недавно сидела птица.
И вот сегодня она появилась.
Птица застряла между рам: лысая, с остатками желтых и синих перьев и красными глазами. Откуда ты здесь?
Она следила за мной. Я взяла ее в руки. Тельце — щуплое, горячее и будто замшевое. Лапы растопырились, как пальцы рук, норовящих опереться. Я открыла окно, хотела ее выпустить, а после подумала: «Как же ты полетишь без перьев?» И посадила обратно. Сходила на кухню, накрошила ей хлеба — птица не шелохнулась.
— Не хочешь, ну и ладно, — сказала я почему-то вслух, подумала и опять сказала вслух: — Окно оставляю открытым: захочешь, уйдешь как пришла.
Я вроде бы и не удивилась этой странной ободранной птице — всякое здесь случалось. Из пелены дождя ко мне заходили часто. Говорили на своем языке, я — на своем. А на каком еще я могла говорить? И странным образом получалось, что мы понимали друг друга. Но птица, да еще и без перьев… Почему без перьев? Кто-то готовил ее на суп? Или зверь какой потрепал?..
Однако раздумывать было некогда. До приезда покупателей оставалось три дня.
Эти последние дни на даче следовало провести наконец-то с пользой. Перестать слоняться от кофе на веранде назад к книжке и от нее опять на веранду — любимое занятие, когда отпуск. Пора готовить дом к продаже. Что поделать, я здесь не хозяйка, а родители решили купить дачу в другом месте. В пределах шести соток. Не в лесу, а возле речки. С множеством соседей. Там у родителей друзья и нет загадочного города. Ведь каждый ищет, где ему лучше, а эта старая дедова дача всего лишь обветшавший, никому не нужный дом. Кроме меня.
Осталось заказать машину и вывезти хлам, уже почти собранный в мешки.
Еще мне поручили обновить печь. Печь отличная, топилась легко, но покрылась сеткой трещин. Кое-где отвалилась штукатурка и торчал кирпич.
Следуя указаниям подруги «…не помню, кажется, один к двум или к трем», замесила песок с цементом в пластмассовом тазике. Долила воды — «по чуть-чуть добавляй, но густо не делай, трещины лучше возьмутся».
Мастерком дело не пошло — для этого надо хотя бы раз в жизни мастерок в руках подержать. Ладонью затирать оказалось удобнее. Но я очень быстро поняла, что лучше надеть перчатки. Закончила бок и фасад. Перепачкалась вся, да и получалось, наверное, так себе. Но мне было хорошо, и даже вошла во вкус. В открытую дверь было слышно, как качаются деревья в промокшем насквозь саду. Думалось о всякой ерунде.
Иногда я поглядывала на птицу. Та по-прежнему сидела между оконных рам, изредка по-куриному дергала головой и клевала.
— …Не все так просто, — раздался чей-то голос за спиной.
— Правда всегда побеждает, — насмешливо отозвался другой голос; его я, кажется, знала.
В печи гудел огонь, хотя я сегодня еще не топила. Печная дверца была приоткрыта, и отсветы пламени мельтешили на серьезных лицах говоривших. Похоже, они беседовали тут, в кухне, давным-давно, а я заметила их только что. На меня они не обращали внимания, значит, им меня опять не видно.
На табуретке сидел серый человек — невысокий, в сером сюртуке, в серых панталонах, лишь сапоги его были черные. На столе лежал его серый цилиндр. Я заглянула внутрь — в цилиндре спал щенок. Черно-белый. У него дрыгнулись лапы, и я подумала — точно спит.
Перед гостем за столом — моя старая знакомая, мойщица фонарей Лусия. Так она себя назвала сама, когда мы знакомились.
— А я всегда говорю правду, — сказала она, вздернув подбородок, скользнув по мне взглядом.
Кажется, все-таки увидели, подумала я, уронив от неожиданности кисть, которой смачивала очередную кирпичную плешину. Не всегда замечают.
— На улице горшечников живет старый гончар Петер… — Гость явно собирался продолжить спор, открыл заслонку, подбросил в огонь дров. По-прежнему шел дождь, и гудела печь. Гость в сером сюртуке сложил руки на животе и задумчиво покрутил большими пальцами, одним вокруг другого: — Так вот, Петер обожает цветы. На его клумбе растут розы, левкои и мальвы. Петер любую свободную минуту проводит в своем цветнике. Недавно он хвастался мне белыми лилиями. За одну луковицу он трудился целый год над заказом дворцового смотрителя и сделал для дворцового винного погреба сто кувшинов.
— Знаю я этого Петера. Вечером идет в таверну, а потом ругается на всю улицу: один, видите ли, рвет его цветы, другой плюнул в его же цветник, третий — просто дурак, потому что колпак у него не так надет. Но больше всех он ненавидит кошек и собак.
— Да. Но тот, первый, и правда нарвал букет из его цветника; тот, второй, плюнул в лилию как в плевательницу; третий носит колпак задом наперед, он ведь шут короля. Петер всегда говорит правду.
— Ах, вот вы про что, — Лусия рассмеялась. — Ну и какой прок от его правды? За нее не казнят на площади, никто не будет проливать слезы, никому не интересно, что колпак надет не так! Эта правда никому не нужна. Стоит ли шуметь?
— Она нужна Петеру. Но я не об этом…
Гость, будто отгораживаясь, провел ладонью перед собой. Его лицо в мелких морщинках выглядело приветливым. Губы улыбались, хотя глаза оставались серьезными, и оттого он казался очень грустным. Серый Сюртук продолжил:
— Рядом с гончаром Петером живет старая горничная госпожи Вирджинии — Клотильда. Она занимает мансарду вдвоем со старым слепым псом Виконтом, оставшимся от мужа, охотника. Женщина бедна и давно не ходит, но перемещается по дому довольно ловко, для этого у нее есть кресло, к которому доктор Густав приладил колеса. Квартирка у нее небольшая, и хозяйка шустро отталкивается от стен и косяков. Всегда всех встречает с улыбкой. А вот на улицу ей уже не выйти. Раньше каждый вечер госпожу Клотильду выносил на руках господин Франц, ее муж, а теперь она подолгу сидит у раскрытого окна и лишь изредка разговаривает с соседями. С гончаром Петером особенно любила беседовать. Пока Виконт совсем не ослеп. Пса она выпускает на улицу одного, а консьержка, ее подруга, запускает обратно. Пес по привычке делает обход знакомых ему мест и тайников. Он трусит по дороге, часто прямо посредине. Тогда целая вереница повозок и даже дилижанс выстраиваются за ним, никому не хочется ненароком переехать старого пса. Виконт считает своим долгом посетить все знакомые места — по собачьему пониманию это важно, поверьте мне, уж я-то знаю. Не обходит он стороной и цветник Петера. Раньше там, перед сараем для ремонта дилижанса, был вытоптанный двор. Сосед Петера — возчик дилижанса. И его жена приносит ему туда еду. Виконт в тот двор заглядывал точно к обеду. И вот в том самом дворике гончар Петер отгородил участок и посадил цветы. А Виконт разгребал по привычке свои старые ямки. Так и выкопал лилии. Петер страшно ругался!
— Уж я-то слышала, — проворчала Лусия. — Уж так ругался.
— «Пусть или смотрит за своим псом, или сдает его на живодерню!» — кричал в гневе Петер, даже плакал над своими лилиями, я видел. И запретил консьержке выпускать Виконта. Скажете, он не прав? — Серый Сюртук обвел нас очень серьезными глазами. — Но Клотильда ведь не могла отдать пса на живодерню. Как она могла его отдать? Живая душа. Пса любил ее муж, смотрел ему в глаза, гладил, трепал по ушам, разговаривал с ним. Теперь и она смотрит в эти глаза и треплет эти уши. Сложное дело — эти воспоминания, скажу я вам, порой самые обычные моменты становятся вдруг дорогими. Нет, никак нельзя ей было избавиться от пса.
— А что консьержка? — спросила я.
— Она выпускала. Боялась, но выпускала. И ходить с ним не могла: работа есть работа, нельзя ей далеко от дома уйти. А пес вольный был, к лесу привыкший. Через два дня, как погибли лилии, Виконт попал под колесо дилижанса. Ганс, возчик, рассказывал: «Будто подкосило его, будто что бросило под колеса — шел-шел, повернул свою узкую морду, взгляд слепой тоскливый, и двинул прямо под колесо. Словно на другой стороне улицы учуял что-то. Вот прямо шел себе, вспомнил и свернул. Лошадь шарахнулась, да поздно было».
Лусия молчала. Она скрестила руки на груди и смотрела на огонь. Я почти закончила затирать печь, но поняла, что усердно ищу в штукатурке трещины — не хотелось прерывать разговор. Мне казалось, как только я закончу, так они сразу и исчезнут, потому что дождь затих. В такие минуты город тускнел, становился призрачным, почти туманом. Может быть, только печь моя сейчас и держала их. Дым или еще что, мне непонятное, делало тот мир видимым, думала я.
— Конец ругани и распрям. Этой истории не было бы конца, если бы Виконт не попал под колесо. Несправедливо, когда все устраивается только после чьей-нибудь погибели, — ворчливо сказала Лусия; она разгладила темное форменное платье, потом передник, склонила набок голову с мягким русым узлом волос; ее близко посаженные глаза были строги. — Вы пойдете завтра на казнь, господин Королевский писарь?
— По долгу службы, только по долгу службы, — ответил Серый Сюртук с печальной усмешкой. — Необходимо записать в хронике королевской семьи, что любовник королевы был повешен третьего дня Паутинного месяца. Это его птица, узнаете, Лусия? Фазан. Он так и звал его — просто Фазан. Амелия, его помощница в цирке, обстригла птицу овечьими ножницами, а половину просто повыдергала. Очень красивая женщина, но шут ее не любил, — добавил он.
Я видела, как они постепенно тускнели. Они так спокойно говорили о казни. Видимо, казнь в их городе привычное дело.
— А у нас нет смертной казни, — сказала я.
— Но как же убийцы и колдуны? — воскликнула Лусия, ее уже было плохо видно, а голос доносился глухо, как бывает в туман. — Колдуны даже страшнее, они могут убить одним только взглядом!
— Страшно ошибиться, а вдруг человека оговорили, — сказала я.
— Небо на стороне истины, оно не допустит этого, — мягко улыбнулась мне Лусия, будто знала что-то такое, чего я не понимала.
— Помните, Лусия, того висельника, которого казнили зимой? Он все кричал, что не убивал отца… — задумчиво сказал Серый Сюртук. — Спустя два месяца в убийстве сознался его брат. Завещание, конечно… Всё из-за него.
— Но правда победила, — огрызнулась Лусия.
— Однако несвоевременность неба порой убийственна, — донесся грустный голос Королевского писаря.
— Значит, почему-то так было нужно! — настаивала Лусия.
Я спросила Королевского писаря, пока тот не исчез окончательно:
— А человек, которого завтра будут казнить, он и правда любил королеву?
— Любил, — ответил тот, тая на глазах; голоса уже как в трубу раздавались, бу-бу-бу. — Он мог уйти от стражи, успел бы, но тогда упала бы тень на королеву и казнили бы ее. Он сказал, что был с ней против ее воли. Все знают эту историю. Впрочем, она обычна. Славную девушку из обедневшего старинного рода выдали замуж за престарелого короля. А эти двое уже тогда любили друг друга и были обручены…
И всё — гости исчезли, птица тоже.
Я принялась бродить по дому, ушла на второй этаж, открыла окно мансарды. Поднялся ветер, зашелестели заросли белоголовника и отцветших люпинов, кусты боярышника и молодого осинника. Вслед за ними зашумели сосны. Их верхушки частоколом отпечатывались на вечернем небе, которое вдруг очистилось. Лишь редкие облачка, будто пролитое кем-то молоко, быстро наплывали со стороны реки. Значит, дождь пока отменяется, подумала я.
Мне не хватало того разговора, хотелось дослушать. Писарь — удивительный… Эти его глаза, будто видящие насквозь.
В прошлый раз Лусия сказала: когда прекращается дождь, она просыпается и после весь день вспоминает мой дом. Больше всего ее удивил телевизор, потом она внимательно разглядывала машину за окном. Как правило, время наших встреч длится недолго, а Лусия — невероятная болтушка, она торопится, ей хочется поговорить. О том, как она страшно боится высоты, а фонари нужно мыть с лестницы. И если бы не Октавио, ее друг, то она давно бросила бы работу у фонарщика. А Октавио успевает закончить свою работу и помогает ей… И я слушаю. Я кажусь ей сном. Интересно, кем меня считает господин Королевский писарь?
Пришлось долго отскребать засохшие плюхи раствора на полу — вот же ворона! С этим призрачным городом схожу с ума.
Вымыла пол. Стемнело. Я вышла на веранду.
Тишина. Лес стоял черной глыбой, доносились загадочные шорохи, настырно вскрикивала одна и та же птица в кустах сирени у дома, трещали сверчки. Я злилась, что больше нет дождя, ждала господина Королевского писаря с его грустным голосом и историями, которые слушала бы без конца. К тому же из головы не выходила эта казнь. Вдруг король помилует шута? В сказках всегда все хорошо кончается. А кто тебе сказал, что это сказка? Никак не верилось, что где-то рядом ставят виселицу и кто-то обстоятельно раздумывает, все ли готово, проверяет веревку — не порвалась бы, удавила бы с первого раза, наверняка — чтобы приговоренный не мучился. Работа у палача такая, его забота — чтобы все прошло гладко…
Разозлилась окончательно и ушла спать.
Проснулась ночью. Вдалеке прокатился гром — меня как подбросило. Неужели пошел дождь? Стащила плед и, завернувшись в него, ушла на лавку. Казались важными самые простые звуки, блики света, движение черных туч над головой. Их тени причудливо выстраивались в островерхие дома, башню, теряющуюся шпилем в ночном небе, и тут же расплывались.
Вспоминалась другая ночь: руки быстрые, слова смешные… Целовались… Толкнули бабушкин сервант — тот, на веранде… Потом долго смеялись, потому что из него выкатились банки, а нам было не до них…
Дул теплый ветер, рябина моталась в отсветах лампы. Точно так же, как сейчас…
Зашуршал дождь. Послышался и тут же оборвался далекий колокольный звон. Черт, плачу ведь…
День выдался тихий, хотя в вышине рваными клочьями проносились тучи и где-то за лесом громыхала гроза. Вдруг дождь хлестанул так, будто его не было целую вечность. Забарабанил по окну, а в доме неожиданно стало светло — стало так солнечно, что я бросила мешок с вещами, которые собирала весь день, и распахнула окно. В слепом дожде проступал залитый солнцем город. Таким я его еще не видела. Мокрые витражи в башне, булыжники на мостовой, медные дверные ручки, даже пряжки на туфлях господина под козырьком дома — все сверкало, везде сияла радуга.
Из арки быстрым шагом вышел человек, поднял воротник и направился в мою сторону. Мне никогда не удавалось пройти этим путем — каждый раз получалось, что я продираюсь по своей малине, мимо старой яблони, а город, как был, все впереди и впереди.
Это оказался господин Королевский писарь. Он быстро взбежал на мое крыльцо, застучал сапогами по веранде. Вошел мокрый и торжественный, держа цилиндр у груди.
— Здравствуйте, господин Писарь, — сказала я; гость был мрачен. — Что казнь?
— Была. Преступника повесили. Он не проронил ни слова, все улыбался. Королева присутствовала, — тут его голос задрожал. — Через два часа после казни она приняла яд.
— Вот ведь… — тихо сказала я, а сама подумала: «У королевы, должно быть, обязанность такая — присутствовать. А его раз — и в петлю…». — И что? Все рады? — спросила я.
— В городе оплакивают шута и королеву: их любили.
— А знаете, ведь они сядут там, на облаке, и лишь улыбнутся, глядя на нас. День солнечный, и никого кроме них на много облаков вокруг.
Глаза писаря вдруг потеплели, и он сказал:
— Я сегодня предложил королю в память королевы упразднить смертную казнь. Он очень удивился. «Ты, писарь, сошел с ума, если предлагаешь мне такое, и тебе самому надлежит отправляться на виселицу». — «А в соседнем государстве народ живет без смертной казни. Впрочем, чем сидеть в каменном мешке до конца своих дней, легче один раз принять смерть», — ответил я. Король был растроган, он понял мои слова по-своему: «Да, я очень добр, непозволительно добр. Но сегодня такой день». Смерть королевы чрезвычайно удручила его, он прямо на глазах будто оплыл и превратился в старую развалину. Он ее любил. Когда стар, любишь по-особенному — как в последний раз, уж я-то знаю, поверьте мне. И король неожиданно распорядился издать указ об отмене смертной казни сроком на один год. Правда, он тут же проворчал:
«Я ведь всегда могу издать другой указ». Но все-таки! — И гость многозначительно воздел указательный палец над головой.
— Вы — удивительный человек, — сказала я.
— Благодарю! — он с удовольствием и без жеманства принял мои слова. — Да! Про королеву и шута в городе уже поют! Думаю, Амелия постаралась. Фазана я отдал ей.
— Так вот куда делась птица, — сказала я. — Жаль, теперь Амелия сварит из нее суп…
— Когда шута казнили, Амелия остригла себя. Овечьими ножницами. Плачет и смеется. Надела камзол шута, Фазана посадила себе на плечо. И знаете, он сидит так же, как у бывшего хозяина. Все решили, что Амелия сошла с ума.
— Теперь жаль Амелию. Надо же, она оказалась совсем другая. А спойте, пожалуйста, песню. Очень хочется ее услышать.
— Ну, проезжая по площади, где стоит цирк, я не успел запомнить всех слов. Примерно это было так… — Королевский писарь отвесил поклон, махнув цилиндром до пола. Подбородок старательно выставил вперед, лицо лукавое. И запел без слуха и голоса, зато с чрезвычайной искренностью. Его вдохновенное исполнение больше походило на речитатив:

— Ты видел?
Сегодня казнили шута,
Глупец улыбался лишь небу.
Сама королева влюбилась в него,
А он — без ума в королеву.
Ты слышал?
Король безутешен и в траур одет,
Ему не догнать королеву.
Он рад бы еще раз повесить шута,
Но разве вернешь королеву?
Ты видел,
Как ночью вдвоем при луне
Под лютню они танцевали?
Шлейф платья в руке и фазан на плече,
Им двое бродяг подпевали.
Бывает такое лишь в сказках?
О да! Но нет им до этого дела,
Сама королева влюбилась в шута,
А он — без ума в королеву…

С последней строкой Королевский писарь исчез, лишь долетел его тихий голос:
— Там еще пять куплетов, остальное при встрече…
— А как поживает господин Щенок? — вдруг вспомнив, крикнула я вдогонку.
— Принят на службу в Королевскую псарню, — донеслось в ответ еле слышно.