Кот и Фламинго

Татьяна Тихонова
pic_2022_09_56.jpg

Иллюстрация Сергея Дергачева

Дождь всю ночь стучал по карнизу, шлепал по лужам на полу в кухне. От карниза когда-то остался лишь оплавленный кусок железа. От кухни — терраса с видом на пустынную улицу. Улицу расчистили давно, как только выбрались наверх из укрытий, подвалов и колодцев.
— Баррикады, мы строили баррикады, — рассказывала потом мама. — Безумие накрывало после дождя. Известия приходили отовсюду — мир вдруг сошел с ума. Улица шла на улицу, дом на дом. За еду, магазин, аптеку, за лекарства, а потом и за военные склады. Квартиру выбирай и занимай любую — дома пустели. Люди… кто погибали, кто просто уходили, уезжали навсегда из наших мест. Другие приходили, приезжали к нам. Круговорот людей.
Отца убили в одной из таких квартир в доме с неразбитыми стенами и даже окнами. Он успел вытолкнуть нас — 
меня трехлетнего и пятилетнюю сестру — на пожарную лестницу. Мы ушли обратно в наш подвал, ночью мама, попросив помочь соседей, похоронила отца. 
А потом нашелся этот уцелевший угол дома на окраине.
Здесь разбита лишь часть стены в кухне, а в двух других комнатах все-таки можно укрыться от непогоды. В железном баке старой стиральной машины плохо горели дрова, которые собирали по улицам. Маленькие проходные комнаты кое-как прогревались, окна запотевали и плакали вместе с дождем за стеклом.
С самого утра мы с сестрой оставались одни, мама уходила на ферму. И мы отправлялись в поход по пустынным улицам. Бегали по лестничным пролетам — ловили прыгающее и убегающее эхо, собирали разную мелочь. Мама запрещала нести в дом хлам. Но мы не хлам тащили, нет. Мы волокли игрушки, книги, обувь… ее меряли тут же, бросая свои убитые кроссовки в огромные кучи мусора.
Мама появлялась поздно вечером уставшая, проходила на кухню. Принималась выгружать на стол что-нибудь съедобное, а иногда доставать было нечего, и она говорила-говорила что-то, а то вдруг просила меня почитать и садилась за пустой стол.
Осенью первыми из рюкзака появлялись ранетки. Яблони росли вдоль дороги к городу, и мама часто собирала их. Летом — огурцы, их хозяин фермы не жалел. Зимой работать отправляли в коровники, и тогда появлялся даже творог. Весной приходилось хуже всего.
— В это время обычно прилетали птицы. Трясогузки, я почему-то всегда замечала их первыми, у них смешные дрожащие хвостики, нерешительные такие птички, — смеялась мама, задвигая ногой под стул пустой рюкзак.
Значит, хозяин опять ничего не заплатил. 
Обычно это было молоко — две мятые бутылки с обрывком надписи «Газированная вода» и хлеб, еще теплый, плотный, весь в муке. Вкусный. Ферма находилась за городом, мама туда добиралась на самоходке. Туда все тянулись с утра, потому что работа — только там, да еще в городских торговых лавках и лавках старьевщиков.
Сосед, живший на первом этаже, в разбитой квартире рядом со своей устроил мастерскую. Собрал самоходку из старого обгоревшего двухместного автомобиля и двух покореженных велосипедов, сэкономив на колесах. С хорошими колесами самоходки выходили слишком дорогими. За нашу я работал у соседа бесплатно целый год.
— Крути педали, Мария, крути педали! — ругался он, когда мать не могла въехать в горку. — Машина супер, это ты дохляк!
— Я дохляк, точно, Петя, — тихо улыбалась мама.
Утром мама ехала под горку, а вечером, с работы, чтобы въехать в наш переулок на набережной, толкала самоходку с рюкзаком перед собой.
Мамы давно не стало. Умерла в один из обычных дней на ферме, мне стукнуло тогда тринадцать, и я тоже был там. Тогда налетела гроза, мы все сбились под навес. Кто уснул, повалившись на сено, кто просто смотрел на струи дождя, кто стоял под дождем.
— Как в детстве. Теплый.
— Не надо бы, пена серая на лужах, плохой дождь, — 
отрывисто сказал профессор.
Он приходил на ферму не каждый день, хозяин не любил ему давать работу, потому что у профессора дрожали руки.
— Радуга у мельницы, смотрите, — сказала мама.
Вдалеке, над мельницей, в струях дождя, в черном грозовом небе висела радуга. Там выглянуло и слепило глаза солнце.
Больше маму никто не слышал. Казалось, что она уснула, привалившись к теплому деревянному настилу. Но когда кончился дождь и все пошли работать, она не поднялась.
Профессор помог нам с похоронами, а потом подарил старый проигрыватель с кучей пластинок.
— Вдруг когда-нибудь электричество дадут. Мне они не нужны. Плакать начинаю, едва вижу их, понимаете ли. Старческое! Не обращайте внимания, — сказал он, махнул рукой и заплакал. Как-то зло сказал, он вообще так говорил, отрывисто и сварливо. Потом оказалось, что у него рак, боль почти уже не отступала.
Сестра давно жила в соседнем доме со своим парнем. Кажется, его зовут Миха. До этого был Алик. Алик ушел искать лучшую жизнь. Многие уходят. Говорят, есть где-то другие места, где нет серых дождей, где люди меньше болеют. Но три дня назад вернулся сосед, живший этажом ниже. По его рассказам получалось, что везде одинаково.
— Надо время. Так мне сказала старушенция в странной конструкции на голове с тряпичным цветком. Так и сказала, что просто надо ждать и держаться, — говорил сосед, сидя на подоконнике в подъезде. — А мы что делаем, говорю я?! А она опять за свое… — Он утвердительно кивал нам, собравшимся вокруг него — путешественника и первопроходца. И непрерывно дымил собранными окурками, их у него целый полиэтиленовый пакет, его он называл кисетом. 
— Шляпа, — неуверенно сказала соседка тетя Нина. — 
С цветком — это, наверное, шляпа.
Шляпа так шляпа. Ждать так ждать. В первый год, когда взорвались какие-то лаборатории где-то на островах и все вокруг стали сходить с ума, это был как нескончаемый отчаянный самый последний бой. Брали приступом, шли на абордаж, строили баррикады, плакали и проклинали. Хоронили трупы, разгребали завалы и шептали, шептали: вы слышали про дожди, нас косит какая-то болезнь; нет, вы слышали, все сдохнем; к черту, всё к черту, день прошел, и ладно. Искали еду и одежду, ночлег, ждали утра. Прислушиваясь к себе, вздрагивая от шорохов и стука посуды в соседней конуре. Утром вместе с росой на траве, с пляшущими солнечными зайцами просыпалась надежда. И все отправлялись на работу, на ферму — там накормят и дадут хлеба. А то и молока. У кого дети, тем давали молоко, на сегодня хватит, до следующего утра. До него еще надо дожить…
Мама иногда рассказывала о тех днях, когда она оказалась одна с нами. Рассказывала и вдруг умолкала, уставившись в какую-то точку на серой потрескавшейся стене.

Самоходки у Петра Сергеевича получались всё лучше. Утром я выезжал в обход по улицам. Если повезет, крепил к самоходке и перегонял никому не нужные, оставшиеся без топлива машины к мастерской. Сегодня повезло — нашел одну такую. Вышел подтянуть ее к воротам. Красавица. Как уцелела, непонятно.
Над ухом жикнуло. Камень влетел в лобовое стекло. Стекло пошло трещинами. Оборачиваюсь. К воротам метнулся мальчишка, мелкота, лет шесть-семь.
— Что ж ты, гад, делаешь?! — говорю.
Выскочил за ворота, побежал по переулку. Зачем побежал, сам не знаю. Обидно стало. Пацан петлял по улице, путаясь в одежде. Одет он был странно, будто в шубе, а на голове старый мотоциклетный шлем. Я рассмеялся и остановился.
Вернулся к машине. Прицепил ее к самоходке. Пока возился, понял, что за спиной кто-то топчется. Повернулся. Тот же самый мальчишка, лицо его размалевано под зверюгу какую-то. Кто бы знал под какую. Их съели первыми. Только по картинкам да по рассказам про них слышали. Говорят, кое-где они стали снова встречаться, но к людям не подходят. Одичали. Вот и у пацана нарисован черный нос, усы, сам он закутан в старую шубу, это сейчас-то, летом. И в варежках! Он был в варежках.
— Замерз?
— Угу.
— Зачем стекло разбил, чудик? Черт… это еще кто?!
В ворота крадучись вошло существо. Как ее еще можно назвать? Тощая, длинная, в белых штопаных колготках, вся будто вывалянная в белых перьях и странной юбке. В таких ходили… как же их называла мама? Балерины! На голове у девчонки белая шапка, нет, наверное, шляпка.
— Ты кто? — расхохотался я.
— Фламинго, — пожала плечами девчонка.
Она невозмутимо взмахнула руками, согнулась пополам и прошла колесом по двору. И еще раз. Тонкая, легкая. Вскинула руку, вывернула как-то невероятно красиво кисть.
— Понятно — циркачи. А это… твой брат? Он что, язык проглотил?
— Он просто кот. Коты ведь не разговаривают.
Ясное дело, зачем спрашивал. Мне начинало это все надоедать, да и Петр Сергеич — мужик не злой, конечно, а из мастерской быстро выставит и другого работника возьмет. Но тут девчонка вдруг покачнулась, закатила глаза и принялась сползать по ржавым воротам в пыль.
— Светка! — Просто Кот бросился к ней.
Я стоял ближе и подхватил девчонку, увидел, что у нее вся спина в крови.
— Да кто вы такие, черт вас побери! — прошипел я, разозлившись, пытаясь удержать. — Кто ее ранил?!
— Она голодная, — вскинул глаза и прошептал Просто Кот. — Это не кровь, краска.
Голодная… Подняв голову Фламинго, я разглядывал серые круги под глазами. Белила покрывали почти все лицо. Девчонка была старше, чем казалась на первый взгляд. Лет семнадцать? Как и мне. А Просто Кот добавил:
— Она убитый фламинго.
Вот так. Просто кот и просто убитый фламинго. А пацан этот не выглядит совсем уж чокнутым. И девчонка… как она колесом прошлась.
— Зачем? — спросил я. — Фламинго этот?
— Светка говорит, чтобы помнили.
Тут меня осенило:
— Зарабатываете так?
— Ну, — уныло сказал Кот. — Только редко что дают, а то и поколотят.
— Понятно.
Я подхватил Фламинго, потащил ее к самоходке. Кот вцепился в ноги сестры, прошептал:
— Не тронь! — И вдруг включил сирену — заверещал на всю округу, в растяжку, отчаянно: — Памаги-ите, люди добрые! Сестру ворую-ют! — Не удержал и выронил длинные ноги Фламинго.
— Заткнись! Ты есть хочешь? — рявкнул я. Кот замолчал, уставился на меня и кивнул. — Значит, так. Сейчас ко мне. Я вас накормлю.
Мы уложили Фламинго в кузов, Кот шмыгнул носом и забрался следом. Он обхватил сестру руками в меховых варежках, принялся гладить по лицу, что-то зашептал. Черный нос его шмыгал, шмыгал, и вдруг Кот не выдержал и разревелся. Горестно так, как только малыши плачут, — слезы градом.
— Она умерла-а-а же… умерла!
Я схватил ее за запястье, мотнул головой, прибавляя ход:
— Нет еще. Давно не ели, чудики?
— Не зна-аю-ю. — Кот уже просто плакал, всхлипывал, рука его в варежке обнимала голову Фламинго, а потом уснул, уткнувшись черным носом сестре в щеку.
Самоходка шла хорошо, за нами моталась машина. Ехать далеко, приходилось объезжать два квартала — 
там дорога взорвана. Солнце плыло над городом, шелестели разморенные жарой кусты сирени, потом пошли обломки берез с молодой порослью вокруг горелых пней. Тихо, все на работе, обычный скучный день. 
«Ну-у, скучать — это здорово, — говорила мама. — Просто роскошь какая-то, когда можно поскучать».
Я покосился на своих пассажиров. Они спали мирным сном, будто свалившись от дикой усталости в кузов самоходки. Дома из еды хлеб и мед — вчера заработал на ферме. Хозяин послал на мельницу: застопорилось колесо. Пришлось провозиться целый день, но заплатили хорошо, еды на несколько дней хватит, подумалось тогда. Сейчас прикинул, что маловато будет.
Девчонка очухалась и теперь молча смотрела на мелькающие дома. Кот спал.
— Останови, — вдруг сказала она.
— Куда вы пойдете? Вам поесть надо, ты зеленая совсем.
— Плохо, должна быть розовая. Вечером представление, хозяин будет ругаться.
— Других найдет!
— Нет. Мне брата кормить надо. Останови, механист, нам пора. Спасибо тебе, правда спасибо. — Фламинго посмотрела на меня, будто впервые заметила. Будто просто ехала рядом, а теперь решила рассмотреть. 
Мне стало не по себе. Так меня еще никто не называл. Механист. Она будто с другой планеты, там жили розовые фламинго, коты, механисты, цирк… 
Цирк я помнил обрывочно откуда-то издалека. Мама с отцом там смеялись, кружил свет от прожекторов; внизу, в пятне света, клоун шел по канату. Канат лежал на ковре в манеже. Клоун все время падал и взбирался на канат. Сильно били тарелки в оркестре…
Фламинго стала выбираться через борт, ухватила мальчишку за руки, но поднять его ей было не под силу. Отчаянная какая-то… Я затормозил. Спросил:
— Где ваш цирк? 
Они стояли на обочине. Смотреть больно. Мальчишка в шубе и варежках с совершенно счастливым лицом вцепился в руку девчонки в белом трико и короткой юбке, топорщившейся во все стороны. Фламинго посмотрела на брата, подмигнула ему, а мне сказала:
— Пока на Вокзальной площади, потом не знаю. Спасибо, что не бросил. Валялась бы сейчас на тротуаре. Кот бы не справился.
Кот обиженно метнулся, возмущенно заглядывая в глаза сестре.
— Ну нет, он звал на помощь, — сказал я.
Кот вскинулся теперь на меня — вдруг я над ним смеюсь? Но мне было не до смеха.
«Они точно чокнутые, — подумал я, глядя им вслед. — 
Что если их больше никогда не увижу?»
Фламинго шла быстро, крепко держа брата за руку, тот вприскочку бежал рядом. Вот он обернулся, подпрыгнул и замахал мне.
Я махнул в ответ, улыбнулся. Надо идти. Чего жду? Никогда так не ждал, разве что в детстве — зима стояла лютая, и мы с сестрой ждали лета, когда дождь, дождь, и вдруг радуга во все небо…

Сергеич хмуро посмотрел поверх старых очков, буркнул:
— Заклепаешь сегодня семь бочек, с фермы привезли. К утру выставишь к воротам.
Злится, точно. Но мне было все равно, только вспоминалось, как девчонка шла колесом по двору. Лихо, отчаянно. Потом — ее белое-белое лицо с закрытыми глазами, перья эти…
Через пару часов я намахался так, что гудели руки и ноги, а сделал только четыре бочки. Похоже, со всей округи рухлядь собрали. Тут я отставил кувалду, вытер руки. И сорвался бежать. Взлетел бегом на свой четвертый этаж. Схватил полбулки хлеба, огурцы, мед — главную драгоценность, доставшуюся за работу на мельнице. Хорошо еще, что не слопал его весь, как молоко и масло. Кусок жареной колбасы, сочной и горячей, проглотил тогда еще по дороге домой. У Сергеича я каждый день получал утром кашу, в обед суп, вечером то, что осталось от завтрака и обеда. Но сегодня мне у Сергеича ничего не светило, кроме тумаков: я второй раз бросил работу.
Солнце уже почти село за городской, заросший травой, парк. Где-то раздавалась музыка. Я и повернул на нее. Вырулил скоро, судя по сохранившимся табличкам, на проспект Мира, пустынный и залитый вечерним солнцем. Его перегораживало выкатившееся из парка огромное колесо с цепочками. Колесо не раз пытались поднять, но оно падало и падало на бок, так и оставили. Сначала исчезли цепочки, потом сняли сиденья, теперь валялся голый остов.
Музыка слышалась все ближе. Это они. До Вокзальной осталось совсем немного.
Жидкий круг зрителей: дети, дети, бабушки, дед строгий и прямой, оркестр из двух музыкантов. Один — в трико, майке-безрукавке и очень серьезный — время от времени играл на скрипке, бережно прижимая инструмент к подбородку. И он, и музыка его, какая-то неожиданная и нездешняя, меня злили, хотелось то ли поныть, спрятав лицо в ладони, то ли бежать. Но второй вовремя вспоминал про свои тарелки, хлестал их как-то зло одна об другую, и разрушалась музыка первого.
В середине круга жилистый мужик с бегающим взглядом все выдергивал букеты искусственных цветов из рукавов джинсовой куртки. На его шее красовалась черная бабочка. Как у клоуна. Мама часто вспоминала тот день: «Помнишь клоуна? У него еще была на шее бабочка, в зеленый горошек». А я все не мог понять, про что она говорит…
Букеты летели двум девчонкам, и те ловко ими перебрасывались. 
Вдруг один из букетов полетел наверх.
Я вскинул голову. И прошептал: «Черт, черт, черт!»
По канату, протянутому между балконами на третьем этаже, шла Фламинго. Проводила ногой в белой колготке по канату, потом другой ногой, руки раскинула, лицо белое-белое, а сама не здесь — будто звезды считала. Солнце садилось в кварталы городские, слепило. Девчонка шла в небе. Поймала букет. Помахала им. Повернулась. Опять помахала. Я все искал глазами, что ее держит там. Хоть бы какая-нибудь веревка… Гады! Сами стоят внизу, земля под ногами, а она там!
— Вчера на втором этаже шла, — раздался знакомый голос.
Кот. Мальчишка стоял справа. Когда он рядом оказался, я и не заметил.
— Это что же, завтра на четвертом пойдет? — спросил я, голос предательски дернулся. Страшно мне стало за нее.
— Ага, — деловито кивнул Кот. — Ну, мне пора.
Солнце лишь тоненьким светящимся краем виднелось из-за дальнего дома. Фламинго двигалась медленно. Села на шпагат. Стала перебрасываться букетами с мужиком в джинсовой куртке. Тарелки гремели. Скрипача не было слышно.
Вот Фламинго поднялась, поджала одну ногу, подняла руку. Опять завернула кисть так, что нормальный человек просто вывихнет руку. Она и правда в лучах заходящего солнца напоминала птицу. Наверное, такими и были эти фламинго. Нездешними.
Кот бегом рванул к подъезду. Вот он уже на балконе. Светка прошла по канату до края, ухватилась за перила. Да у нее совсем нет сил!
Но Фламинго уже нырнула в темноту балкона и исчезла. Раздались хлопки. Мальчишка из зрителей прошелся по земле колесом.
— Птица эта хорошая, — проворчал строгий дед, — не расшиблась бы.
Уже совсем стемнело, когда я нашел, где они остановились. Кот открыл мне. Фламинго спала на диване, уткнувшись в спинку, завернувшись в зеленый лохматый плед. Ее бело-розовое одеяние аккуратно висело на стуле. Кот тоже снял свою шубу, оставшись в старых джинсах и синей растянутой футболке. А к усам и носу его я уже, похоже, привык. Везде были разбросаны букеты искусственных цветов, пластиковые тарелки, какие-то старые мячики. В руках Кот держал букет. Вид у него был сонный, но решительный. Наверное, перед моим приходом жонглировал.
— Поешьте. — Я выложил еду на стол, под лампу с белым стеклянным абажуром. Лампа не горела и не могла гореть. Зато горела свеча на блюдце. — Потом еще принесу. Вы здесь будете?
— Не знаю. Нам не говорят, куда мы поедем.
— А родители ваши где?
Кот вскинул глаза, потом вдруг строго сказал:
— Только никому.
— Никому, — пообещал я.
— Светка не сестра. Она меня подобрала, потому что я потерялся. У меня бабушка умерла.
— А отец с матерью?
Кот пожал плечами. Его светлые бровки взлетели, он вскинул руку ладонью вверх, словно говоря: «Ну чего ты». Вслух же сказал:
— Нет никого у меня! Говорю же, потерялся, а Светка нашла.
— Понятно. Ты поешь. И она пусть поест. Что же она у тебя падает, непорядок. — Говорю, но вижу, что мальчишка спать хочет, и заторопился: — Я приду, как только освобожусь.
Кот кивал в ответ, а сам щурился и тер глаза. Я уложил его рядом с Фламинго на диван, укрыл. Он и уснул сразу.

Циркачи уехали на рассвете. Старик сосед ходил за мной по пустому двору и говорил, что на их фургоне паровой двигатель; чуть забрезжил рассвет, они засуетились, засобирались; вещичек у них кот наплакал; «да ты и кота-то живого, поди, в глаза не видел, что я тебе говорю». Бормотал, что птица у них хорошая, что в городе раньше жило много птиц, для них строили кормушки…
Я не видел никогда паровой двигатель и птиц в городе. Перед глазами Фламинго шла и шла по канату. Скрипач играл свою странную музыку. И Кот оборачивался и махал рукой в меховой варежке…
Кормушки для птиц получились смешными. Картинку нашел в растопке, в книжке без обложки. Кормушка оказалась похожа на открытый на все четыре стороны дом. Их я развесил прошлой ночью в парке, одну взял себе. Поставил ее на стол у нас на террасе, утром накрошил хлеб, собрал рюкзак. Задержался на пороге кухни — люблю, когда встает солнце. И ушел из города.
Разные разности
Наука и техника на марше
В машиностроении сейчас наблюдается оживление. И то, о чем пойдет речь в этой заметке, это лишь малая толика новинок в области специального транспорта, который так необходим нам для освоения гигантских территорий нашей страны.
Пишут, что...
…даже низкие концентрации яда крошечного книжного скорпиона размером 1–7 мм (Chelifer cancroides) убивают устойчивый больничный микроб золотистый стафилококк… …скрученные углеродные нанотрубки могут накапливать в три раза больше энергии на еди...
Мамонты с острова Врангеля
Остров Врангеля открыл в 1707 году путешественник Иван Львов. А в конце XX века на острове нашли останки мамонтов. Их анализ показал, что эти мамонты дольше всего задержались на Земле. Но почему же они все-таки исчезли?
Марс: больше ударов метеоритов, чем предполагалось
Каждый год на Землю падает около 17 тысяч метеоритов. Замечаем мы их редко, потому что большинство из них сгорают в атмосфере Земли. Интересно, а как дела обстоят на Марсе, где атмосфера в сто раз тоньше и более разреженная? Значит ли это, что н...