Наука не имеет отечества

Иллюстрация Натальи Колпаковой

В феврале 1949 года, в самый разгар борьбы с «безродными космополитами», на экраны вышел биографический фильм «Академик Иван Павлов». Год спустя фильм удостоился Сталинской премии I степени. В одном из эпизодов действие происходит в холодном и голодном Петрограде 1919-го. Заезжий американец предлагает ученому переехать на благополучный Запад:

— Для человечества неважно, где вы будете работать.
— Неважно? Нет, сударь мой, важно! Наука имеет отечество! И ученый обязан его иметь.
Однако в сценарии, опубликованном в журнале «Звезда» за полгода до премьеры фильма (1948, № 8), реплика Павлова звучит по-другому: «Наука не имеет отечества, но ученый обязан его иметь» (курсив мой. — К.Д.).

Учитывая нескорый производственный цикл тогдашнего советского кино, можно полагать, что реплику поменяли уже при озвучке фильма. Но почему? Да очень просто: тезис «Наука не имеет отечества» был осужден как проявление махрового космополитизма. Например: «Авторы этих руководств по истории медицины пытались доказать, что «наука интернациональна», что у науки нет отечества. Эти махровые буржуазно-космополитические взгляды насаждались в буржуазной историко-медицинской литературе, стремившейся принизить роль и значение наших отечественных ученых в медицинской науке» (Б.Д. Петров, «О преподавании теории советского здравоохранения», в журн. «Советское здравоохранение», 1949, № 6).

Пьесу К. Симонова «Чужая тень» хвалили за то, что в ней «раскрывается подлинный смысл преклонения перед иностранными авторитетами, выявляется смысл теории о том, будто ”наука не имеет отечества”», ведь такого рода теории «имеют целью подорвать рост советской науки и дать возможность науке империалистов использовать открытия советских ученых в своих человеконенавистнических целях» (Т. Трифонова, «Знаменосцы мира и демократии», в журн. «Звезда», 1950, № 10).

Между тем сентенция, вложенная в уста Павлова в первоначальном варианте сценария, принадлежала Луи Пастеру, великому ученому и горячему патриоту Франции. Она взята из его речи при открытии Института Пастера в Париже 14 ноября 1888 года: «Если наука не имеет отечества, то ученый должен его иметь, и то значение, которым могут пользоваться в мире его труды, он должен относить как раз к своему отечеству».

Ту же мысль Пастер дважды выразил ранее. «Наука не имеет отечества, поскольку знание есть наследие всего человечества, факел, освещающий мир. Наука должна быть высшим воплощением отечества, потому что из всех людей один всегда будет первопроходцем, тем, кто первым одолеет нелегкий путь мысли и разума. Будем же бороться на мирном поприще науки за превосходство своих отечеств. Будем бороться, потому что борьба — это усилие, борьба — это жизнь, борьба — это прогресс» (тост на банкете в Милане 12 сентября 1870 г. по случаю международного съезда шелководов). «Наука не имеет отечества, или, вернее, ее отечеством является все человечество. (...) Но если наука не имеет отечества, то ученый должен заниматься всем тем, что может принести славу его отечеству. В любом великом ученом вы всегда найдете великого патриота. Мысль о том, что он трудится во славу своей страны, поддерживает его в его долгих усилиях» (речь 10 августа 1884 г. на международном съезде врачей в Копенгагене).

Тезис об интернациональной сущности науки и раньше связывался прежде всего с Францией. Именно здесь в XVII веке появилось выражение «La République des lettres» — «Республика ученых», означавшее наднациональное сообщество интеллектуалов. В 1843 году датский химик Бернхарт Леви назвал свое выступление в парижской Академии наук «честью, которой у меня было бы столь мало права требовать, особенно в качестве иностранца, если бы речь не шла о стране и собрании, которое более любого другого вправе сказать, что наука не имеет отечества» (доклад об исследовании состава атмосферного воздуха, прочитанный 7 августа 1843 г.).

И все же впервые сентенция «Наука не имеет отечества» появилась, вероятно, в Англии. В 1825 году Лондонское королевское общество наградило француза Франсуа Араго медалью за исследование магнетизма. Отмечая его заслуги, химик Хэмфри Дэви, президент Королевского общества, высказался против «возвышения одной нации за счет принижения другой»: «Как в торговле, так и в науке, ни одна страна не может достичь действительно выдающихся успехов иначе, как извлекая выгоду из потребностей, ресурсов и богатства своих соседей. (…) К счастью, наука, как и природа, которую она изучает, не ограничена ни временем, ни пространством. Она принадлежит всему миру и не имеет ни отечества, ни возраста» (речь 30 ноября 1825 г.).

В 1868 г. химик Шарль Адольф Вюрц, уроженец Эльзаса, член Парижской академии (то есть Академии наук), опубликовал «Вступительный очерк» к «Истории химической науки». Очерк начинался со слов: «Химия — французская наука. Она была основана бессмертным Лавуазье».

Альфред Наке, химик и леворадикальный политик, резко раскритиковал подобный подход. «Оставим шовинизм сфере политики — откуда самое время его изгнать — и остережемся вводить его в область науки. Наука не имеет отечества, и называть химию французской наукой столь же неточно, как называть физику итальянской наукой, а патологию — наукой немецкой. <...> Основатель науки, если таковой вообще существует, не создает науку в целом. Немцы, установившие закон эквивалентов; англичане, открывшие атомную теорию; шведы, в особенности Берцелиус, которые открыли столько химических элементов, впервые точно измерили атомный вес простейших частиц и ввели символы элементов, сделали для создания химии столько же, сколько Лавуазье, если не больше (рецензия в «Moniteur scientifique», 1 февраля 1869).

Следует помнить, что французское и английское ‘science’ (наука) долгое время относилось преимущественно к точным и естественным наукам; гуманитарные науки проходили по ведомству широко понимаемой «философии» и отчасти — словесности. Французский историк и критик Ипполит Тэн говорил, имея в виду историческую науку:

«Философия не имеет отечества; национальные пристрастия оживляют стиль, но сужают мысль» (предисловие к книге «Опыт о Тите Ливии», 1856).

За семнадцать столетий до Тэна древнегреческий сатирик Лукиан писал: «Да будет мой историк таков: (…) справедливый судья (…), чужестранец, пока он пишет свой труд, не имеющий родины» (трактат «Как следует писать историю»).

В эпоху Просвещения эту мысль повторил Франсуа Фенелон: «Хороший историк не принадлежит к какому-либо времени или к какой-либо стране: хотя он любит свою страну, он никогда ни в чем ей не льстит. Французский историк не должен склоняться ни на сторону Франции, ни на сторону Англии» («Проект трактата об истории», 1714).

Из высказываний русских авторов на эту тему наиболее известно чеховское: «Национальной науки нет, как нет национальной таблицы умножения; что же национально, то уже не наука» («Записная книжка», 1891—1904). Понятно, что в годы борьбы с «безродным космополитизмом» эти слова благоразумно не цитировались в советской печати.